Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов

Эдит Пиаф называли «парижский воробышек». Эта фотография – мгновение перед тем, как окончательно раскрыться. Фотограф застал именно такой момент, когда все, что ей принадлежит, она сейчас отдаст – даже страшно за нее. И хотя вас я только к этому и призываю, ей так и хочется сказать: остановись…

«Завтра будет день, – она поет, – когда все потеряно, все только начинается. Завтра будет день…»

Что-то я еще вам хотела сказать?.. Ах да! Стиль. О стиле.

Тут такое дело. Мой любимый герой Весли Джексон из моей любимой книги «Приключения Весли Джексона» говорил так:

«В Нью-Йорке в ноябре вдруг пошел снег.

Я сказал Питеру:

– Вот это стиль, Пит, настоящий стиль. Этот снег – самый совершенный стиль, я ничего подобного не видел, а если когда-нибудь я научусь писать так, как идет этот снег, то я добьюсь и славы, и богатства».

Мне к этому нечего добавить.

Три следа на песке – как три формы превращения: сначала тяжелые ботинки, потом босые ноги, и наконец, улетая, оставляешь легкие следы птицы.

Когда-то давно один человек дал мне почитать журнал, в котором – чудом в те времена! – опубликовали повесть Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Там было такое посвящение: «Невыдуманному Джонатану-Чайке, который живет в каждом из нас».

И я отлично помню, что со мной было, когда я прочитала про то, как Джонатан Ливингстон любил летать. И сколько у него из-за этой «дурацкой» любви было неприятностей в Стае. Ведь большинство чаек, писал Ричард Бах, не стремится узнать о полете ничего, кроме самого необходимого: как долететь от берега до пищи и вернуться назад. Для большинства чаек главное – еда, а не полет. Для этой же чайки главное было не в еде, а в полете.

За это Джонатана Ливингстона приговорили жить в одиночестве на Дальних Скалах. Он жил один, но не одиночество его мучило, а то, что чайки не захотели поверить в радость полета, не захотели открыть глаза и увидеть!

Каждый день он узнавал что-то новое, научился пикировать с высоты в такие глубины океана, что мог добыть оттуда редкую вкусную рыбу, он научился спать в воздухе, не сбиваться с курса ночью и мог пролетать сотни миль от заката до восхода солнца. С таким же самообладанием он летал в плотном морском тумане и прорывался сквозь него к чистому ослепительно сияющему небу… в то самое время, когда другие чайки жались к земле, не подозревая, что на свете существует что-то кроме тумана и дождя.

Он прожил долгую счастливую жизнь, и однажды вечером, когда Джонатан спокойно и одиноко парил в небе, которое он так любил, прилетели они. Две белые чайки, которые появились около его крыльев, сияли как звезды и освещали ночной мрак мягким ласкающим светом.

– Мы из твоей Стаи, Джонатан, мы твои братья, – они говорили спокойно и уверенно. – Мы прилетели, чтобы позвать тебя выше… Ты можешь подняться выше, потому что ты учился. Ты окончил одну школу, теперь настало время начать другую.

Он оказался в другом мире, там тело его стало легким и лучистым, а скорость вдвое быстрее, чем в его лучшие дни на Земле. Все чайки – а их здесь было гораздо меньше – считали делом своей жизни постигать тайны полета. Но даже среди них не встречалось ни одной чайки, которая училась бы с таким бесстрашием, как Джонатан Ливингстон.

– Такие птицы, как ты, – редчайшее исключение, – сказал ему его друг Салливан. – Большинство из нас движется вперед так медленно. Ты представляешь, сколько жизней мы должны прожить, прежде чем у нас появится первая смутная догадка, что жизнь не исчерпывается едой, борьбой и властью в Стае. Тысячи жизней, Джон, десятки тысяч! А потом еще сто жизней, прежде чем мы начинаем понимать, что существует нечто, называемое совершенством, и еще сто, пока мы убеждаемся: смысл жизни в том, чтобы достигнуть совершенства и рассказать об этом другим. Тот же закон действует и здесь: мы выбираем следующий мир в согласии с тем, чему мы научились в этом. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется таким же, как этот, и нам придется снова преодолевать те же преграды с теми же свинцовыми гирями на лапах.

А его учитель Чианг ему говорил:

– Пора начать работать над временем. Ты научишься летать в прошлое и в будущее. Тогда ты будешь подготовлен к тому, чтобы приступить к самому трудному, самому дерзновенному, самому интересному. Ты будешь подготовлен к тому, чтобы летать ввысь, и поймешь, что такое доброта и любовь.

Но Джонатан волновался: вдруг там, на Земле, есть чайка, которая пытается вырваться из оков своего естества, пытается понять, что могут дать крылья… И Стая уже приговорила ее к Изгнанию.

А на Земле действительно была такая чай ка. Чайка – искатель истины. Чайка-изгнанник. И вдруг в один прекрасный день он услышала тихий голос:

– Чайка Флетчер Линд, ты хочешь летать?

– Да, Я ХОЧУ ЛЕТАТЬ!

– Чайка Флетчер Линд, так ли сильно ты хочешь летать, что готов простить Стаю и учиться и однажды вернуться к ним и помочь им узнать то, что знаешь сам?

– Да, – сказал он еле слышно.

– Тогда, Флетчер, – обратилось к нему сияющее создание с ласковым голосом, – давай начнем с Горизонтального Полета…

Прошло много лет, и мой друг Седов прямо к нам на занятие приносит мне книгу Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»! Какая радость, что эта книга вышла! Какое счастье, что у меня во все мои времена были и остаются такие мудрые, продвинутые друзья, в ком жива и поныне Чайка Джонатан Ливингстон.

Я тут же открыла ее и стала вам читать – вслух, эта вещь не такая большая, это был вам подарок, дар небес, наша общая удача и победа. Я читала радостно, страстно… Каково же было мое удивление, когда где-то в середине я подняла глаза и увидела, что ровно половина слушает меня с горящими глазами, а вторая половина… спит мертвецким сном!

– Не буди их, – сказал Седов. – Просто им еще не время это услышать.

И тогда я тихо стала читать дальше о том, как Флетчер на дикой скорости врезался в скалу и, можно сказать, погиб, но тут опять донесся до него голос Джонатана:

«Дело в том, Флетчер, что мы пытаемся раздвигать границы наших возможностей постепенно, терпеливо. Мы еще не научились пролетать сквозь скалы, по программе нам предстоит заняться этим несколько позже…»

Иногда я смотрю на вас и удивляюсь, как вы бесстрашно начинаете учиться. Как вы доверчиво летите над водой. Сначала просто по неведению. А углубившись, вдруг спохватываетесь, и кто-то испуганно возвращается на берег. Ну что ж, как говорил еще один бесподобный герой Билли Пилигрим из книги Курта Воннегута «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» – прекрасной вещи о летающих тарелках, о незначительности смерти и об истинной природе времени, так вот Билли, что бы там ни случилось, любил повторять: «Все нормально. Просто ТАКОВА СТРУКТУРА МОМЕНТА!»

Да, правильно, но если кто-то из вас на моих изумленных глазах вдруг поднимется на две тысячи футов над черной массой воды и, не задумываясь о неудаче, возьмет и попытается совершить фигуру высшего пилотажа – какую-нибудь, я не знаю, мертвую петлю или вираж, – мне всегда хочется сказать этому человеку:

– Ты можешь научить меня так летать?

Потому что я здесь новичок. Я только начинаю.

Так мне хотелось сказать нашему Евгению, когда он написал ту свою потрясающую вещь про бурлаков на Волге. Кто слышал, как он прочитал ее тогда – осенним вечером ноябрьским, на улице шел дождь, и за окном стемнело, нас было мало на уроке, но повторяю: тот, кто слышал, не позабудет никогда.

И вот наконец-то исполнилось. Исполнилось то желание, которое преследовало меня на протяжении нескольких месяцев. Я вошел в двери Третьяковской галереи. Я проходил по этим просторным шикарным залам, но мне на них наплевать. Я видел эти картины, но мне они не нужны. И вот она. Та картина, которую я хотел увидеть. Та, кроме которой мне в тот момент ничего не было нужно. Это картина Репина «Бурлаки на Волге». И я уже не замечаю людей, которые ходят и разговаривают вокруг меня. Я всматриваюсь в грубые и небритые лица тех, кто по ту сторону реального мира. Они стоят бедные, раздетые, голодные, злые, несчастные и в то же время счастливые, потому что еще живые.

Вот это Федор, он отрабатывает хозяину. Это Иван, который кормит себя и больную жену. Это Дмитрий, у него шестеро детей. А это Григорий, работающий целый день ради того, чтобы ночью оторваться под бульон из солонины и четвертушку хлеба. О боже, как я их люблю и как ценю.

Федор, румяный с демонической улыбкой, идет впереди с веревкой, за которую зацеплена баржа, и кажется, что никакая сила его не остановит. Это Иван, весь в синяках и шрамах, с полузакрытыми глазами. А это Дмитрий, который виснет на веревке, и ни один мускул не дрогнет на его теле.