Гудок в телефонной трубке подтвердил то, что я только что осознал: я совершил колоссальную ошибку. Я был достаточно знаком с Мардж, чтобы точно знать, как она использует эту мою оплошность: она скажет, что я проявил свои истинные чувства, я уверен в том, что она безнадежна, и единственные люди, в сравнении с которыми она выигрывает, – это самые несчастные создания на земле.
Она не упустила такую возможность и начала нашу следующую встречу по расписанию, к счастью, пришедшуюся на следующее утро – с выражения этого самого чувства. Затем она продолжала холодным отрывистым голосом выдавать мне «истинные факты» о самой себе.
– Мне сорок пять лет. Всю жизнь я психически больна. Я встречаюсь с психиатрами с двенадцати лет и не могу без них жить. До конца дней своих я вынуждена буду принимать лекарства. Самое большее, на что я могу надеяться, – это не попасть в сумасшедший дом. Меня никто никогда не любил. У меня никогда не будет детей. У меня никогда не было длительных отношений с мужчиной и нет никакой надежды иметь их в будущем. Я неспособна заводить друзей. Никто не звонит мне в мой день рождения. Отец, который надругался надо мной, когда я была ребенком, умер. Моя мать – озлобленная, безумная женщина, и я с каждым днем все больше становлюсь похожей на нее. Мой брат провел большую часть жизни в сумасшедшем доме. У меня нет никаких талантов, никаких особых способностей. Я всегда буду выполнять неквалифицированную работу. Я всегда буду бедной и буду тратить большую часть своего заработка на психиатрическую помощь.
Мардж остановилась. Я подумал, она закончила, но было трудно судить, поскольку она говорила, как статуя: с неестественным спокойствием, не шевеля ничем, кроме губ – ни руками, ни глазами, ни щеками, – и даже как будто не дыша.
Внезапно она начала снова, как заводная механическая игрушка, в которой остался один последний виток пружины:
– Вы говорите, что я должна быть терпеливой. Вы говорите, что я не готова – не готова прекратить терапию, не готова к замужеству, не готова усыновить ребенка, не готова бросить курить. Я ждала. Я прождала всю свою жизнь. Теперь слишком поздно, слишком поздно жить.
В течение всей этой горестной тирады я сидел не мигая и на мгновение почувствовал стыд за то, что она меня не растрогала. Но это была не черствость. Я уже слышал подобные монологи раньше и помню, как мне стало не по себе, когда Мардж произнесла его впервые. Тогда я был потрясен ее горем, преисполнился сочувствия и превратился в то, что Хемингуэй называл «влажно думающим еврейским психиатром».
Хуже того, намного хуже (и это трудно признать), я был согласен с ней. Мардж представила свою «подлинную историю болезни» так ярко и правдоподобно, что полностью убедила меня. Она действительно имеет серьезный дефект психики. Она, вероятно, никогда не выйдет замуж. Она действительно неприспособлена к жизни. У нее и правда отсутствует способность сближаться с людьми. Вероятно, ей в самом деле нужны еще многие и многие годы терапии, возможно, пожизненная поддержка. Я так глубоко вчувствовался в ее отчаяние и пессимизм, что легко мог понять заманчивость самоубийства. Я едва мог найти слова, которые утешили бы ее.
Мне потребовалась неделя до нашей следующей встречи, чтобы понять: этот перечень жалоб был пропагандой, насаждаемой ее депрессией. В ней говорила депрессия, а я оказался достаточно глуп, чтобы позволить ей убедить себя. Посмотри на все искажения, посмотри на то, о чем она не сказала. Она исключительно умная, творческая и очень привлекательная женщина (когда не кривит лицо). Я с нетерпением жду возможности увидеть ее и побыть в ее обществе. Я уважаю ее за то, что, несмотря на свои страдания, она всегда расположена к другим и остается верна своему намерению работать на благо общества.
Так что теперь, слушая ее жалобу вновь, я искал способы изменить ее душевное состояние. В похожих случаях в прошлом она погружалась в глубокую депрессию и оставалась в ней несколько недель. Я знал, что если буду действовать незамедлительно, то помогу ей избежать сильной боли.
– Мардж, это говорите не вы, а ваша депрессия. Вспомните, что всякий раз, как вы впадали в депрессию, вы снова выкарабкивались из нее. Одно хорошее качество депрессии, единственное хорошее качество: она всегда проходит.
Я подошел к своему письменному столу, открыл ее папку и прочитал вслух отрывки из письма, которое она написала всего за три недели до этого, когда чувствовала радость жизни:
«…Это был чудесный день. Мы с Джейн гуляли по Телеграф-авеню. Мы примеряли вечерние платья 40-х годов в магазинах старой одежды. Я нашла несколько старых записей Кэй Старр. Мы пробежались по мосту Золотые Ворота и пообедали в ресторане Greens. Все-таки есть жизнь и в Сан-Франциско. Я обычно только плохие новости сообщаю – думаю, неплохо и хорошими поделиться. Увидимся. Ваша…»
Но хотя через открытое окно задувал теплый весенний ветерок, в моем кабинете была зима. Лицо Мардж оставалось застывшим. Она уставилась в стену и, казалось, почти меня не слушала. Ее ответ был ледяным:
– Вы думаете, что я ничтожество. Вспомните, как вы просили меня сравнить себя с бездомными. Этого я, по-вашему, заслуживаю.
– Мардж, простите меня за это. Я не мастер оказывать помощь по телефону. Это была неуклюжая попытка с моей стороны. Но, поверьте, я хотел помочь. – Как только я это произнес, я понял свою ошибку.
Казалось, моя реплика помогла. Я услышал ее вздох. Ее напряженные плечи расслабились, лицо разгладилось, и голова слегка повернулась в мою сторону.
Я придвинулся сантиметров на пять ближе.
– Мардж, мы с вами и раньше переживали кризисы. Были времена, когда вы чувствовали себя так же ужасно, как сейчас. Что помогало раньше? Я помню, как вы выходили из моего кабинета, чувствуя себя намного лучше, чем когда входили в него. Что вызывало изменение? Что вы делали? Что я делал? Давайте выясним это вместе.
Мардж не смогла сразу ответить на этот вопрос, но проявила интерес к нему. Больше признаков того, что она оттаивает: она тряхнула головой и перебросила свои длинные черные волосы на одну сторону, расчесав их пальцами. Я преследовал ее этим вопросом уже несколько раз, и в конце концов мы стали исследователями, работающими над ним вместе.
Она сказала, что ей важно, когда ее слушают, что у нее нет никого, кроме меня, кому можно было бы рассказать о своей боли. Она знала также, что ей помогало, когда мы тщательно исследовали события, вызвавшие депрессию.
Вскоре мы уже проходили, одно за другим, все огорчившие ее события недели. Помимо стрессов, которые она описала мне по телефону, были и другие. Например, на заседании университетской лаборатории, где она работала, ее подчеркнуто игнорировали специалисты и профессорско-преподавательский состав. Я посочувствовал ей и сказал, что слышал от многих других, находившихся в ее ситуации – включая мою жену, – жалобы на подобное отношение. Я поделился с ней раздражением, которое высказывала моя жена в отношении стэнфордской привычки недостаточно уважать и ограничивать права сотрудников, не относящихся к профессорско-преподавательскому составу.
Мардж вернулась к теме своих неудач и того, насколько большего достиг ее тридцатилетний босс.
Почему, размышлял я, нас преследуют эти проигрышные сравнения? Ведь это так жестоко по отношению к самому себе и так же противоестественно, как ковырять больной зуб. Я сказал ей, что тоже часто сравниваю себя с другими и проигрываю при этом. (Я не описал конкретные детали. Возможно, стоило бы. Это означало бы общаться с ней на равных.)
Я использовал метафору термостата, регулирующего самооценку. Ее прибор был неисправен: он располагался слишком близко к поверхности тела. Он не удерживал самооценку Мардж на одном уровне; она сильно колебалась в зависимости от внешних событий. Происходило что-то хорошее, и она чувствовала себя отлично; чье-нибудь критическое замечание, и она на несколько дней погружалась в уныние. Это как пытаться согреть свой дом печкой, расположенной слишком близко к окну.
К тому времени, как сессия закончилась, ей не нужно было говорить мне, насколько лучше она себя чувствовала; я мог видеть это по ее дыханию, походке, по улыбке, с которой она покинула мой кабинет.
Улучшение сохранилось. У Мардж была прекрасная неделя, и я не услышал ни одного кризисного телефонного звонка. Когда я увидел ее неделю спустя, казалось, ее энтузиазм почти бьет ключом. Я всегда полагал, что так же важно выяснить, что приносит улучшение, как и то, что вызывает ухудшение, поэтому я спросил ее, с чем связано изменение.
– Каким-то образом, – сказала Мардж, – наша последняя встреча расставила все по местам. Это почти чудо, как вы за столь короткое время вытащили меня из этой хандры. Я так рада, что вы мой психиатр.
