Польщенный ее бесхитростным комплиментом, я, однако, почувствовал неловкость от двух вещей: таинственного «каким-то образом» и от восприятия меня как чудотворца. До тех пор пока Мардж будет мыслить в таких категориях, она не достигнет улучшения, потому что источник помощи либо вне ее, либо за пределами понимания. Моя задача как терапевта (в отличие от родительской роли) заключается в том, чтобы устраниться – помочь пациенту стать своими собственными отцом и матерью. Я не хотел делать ее лучше. Я хотел помочь ей взять на себя ответственность за то, чтобы стать лучше, и сделать так, чтобы процесс улучшения стал для нее как можно понятнее. Поэтому я чувствовал неудобство от ее «каким-то образом» и хотел исследовать его.
– Что конкретно, – спросил я, – из нашей последней сессии принесло пользу? В какой момент вы начали чувствовать себя лучше? Давайте вместе проследим это.
– Ну, первым было то, как вы исправили свой промах с бездомными. Я могла бы использовать его, чтобы продолжать наказывать вас, – фактически я так и поступала с терапевтами раньше, я знаю. Но когда вы так просто заявили о своих намерениях и признали себя неуклюжим, я обнаружила, что не могу гневаться из-за этого.
– Кажется, мое высказывание позволило вам сохранить связь со мной. С тех пор как я вас знаю, моменты, когда вы наиболее сильно подавлены, – это периоды, когда вы рвете все связи и становитесь действительно одинокой. В этом есть важная подсказка – нужно сохранять других людей в вашей жизни.
Я спросил, что еще полезного произошло в течение встречи.
– Главное, что перевернуло мое состояние, в сущности, тот самый момент, когда воцарилось спокойствие, – это когда вы сказали, что у вашей жены и у меня похожие проблемы на работе. Я чувствую себя такой мерзкой и ничтожной, а ваша жена – просто святая, так что мы не можем даже быть упомянуты рядом. Сказав мне, что у нее и у меня есть какие-то одинаковые проблемы, вы доказали, что испытываете ко мне некоторое уважение.
Я было хотел протестовать, настаивать на том, что всегда уважал ее, но она не дала мне сделать это.
– Я знаю, знаю – вы часто говорили, что уважаете меня, говорили, что я вам нравлюсь, но все это лишь слова. Я никогда по-настоящему вам не верила. На этот раз все было по-другому, вы пошли дальше слов.
Я был очень взволнован тем, что сказала Мардж. У нее была способность указывать на жизненно важные проблемы. Идти «дальше слов» – именно это работало. То, что я делал, а не то, что говорил. Действительно, главное было в том, чтобы делать что-то для пациента. Поделиться проблемами своей жены означало сделать что-то для Мардж, подарить ей что-то. Терапевтическое действие, а не терапевтическое слово!
Эта идея так воодушевила меня, что я с трудом мог дождаться окончания сессии, чтобы обдумать ее. Но сейчас мое внимание снова было поглощено Мардж. Ей еще было что мне сказать.
– Еще помогает, когда вы спрашиваете, что помогало мне в прошлом. Вы передаете мне ответственность, позволяете мне самой управлять ходом сессии. Это хорошо. Обычно я впадаю в депрессию на несколько недель, а вы за несколько минут добились того, что я начала выяснять, что произошло. В сущности сам вопрос: «Что помогало раньше?» полезен, потому что убеждает меня, что есть способ почувствовать себя лучше. Еще помогает то, что вы не строите из себя волшебника, который позволяет мне догадаться о том, что знает сам. Мне нравится, что вы признаетесь в том, что не знаете, и затем предлагаете мне найти ответ вместе с вами.
Это было музыкой для моих ушей! В течение года работы с Мардж я старался придерживаться только одного твердого правила – относиться к ней как к равной. Я пытался не объективировать ее, не жалеть ее и не делать ничего, что создает между нами пропасть неравенства. Я по мере сил следовал этому правилу, и сейчас было приятно слышать, что это помогло.
Весь замысел психиатрического лечения обременен внутренними противоречиями. Когда один человек, терапевт, лечит другого, пациента, с самого начала понятно, что эта терапевтическая пара, те двое, которые сформировали терапевтический альянс, не равны и не могут быть союзниками во всем; один расстроен и нередко растерян, а от другого ожидается, что он будет использовать свои профессиональные навыки, чтобы распутать и объективно исследовать проблемы, лежащие в основе страдания и растерянности. Кроме того, пациент платит тому, кто его лечит. Само слово «лечить» подразумевает неравенство. Относиться к кому-то как к равному означает, что неравенство должно быть преодолено или скрыто терапевтом, который ведет себя так, как будто он и пациент равны.
Так что же, относясь к Мардж как к равной, я просто притворялся перед ней (и перед собой), что мы равны? Возможно, более правильно описывать терапию как отношение к пациенту как ко взрослому. Это может показаться схоластической казуистикой, однако что-то должно было произойти в терапии Мардж, что заставило меня очень ясно понять, как я хочу строить отношения с ней или с любым другим пациентом.
Примерно через три недели после моего открытия важности терапевтического действия произошло необыкновенное событие. Наш обычный час с Мардж приближался к середине. Накануне у нее была поганая неделя, и она посвящала меня в некоторые подробности. Она казалась вялой, лицо выражало усталость и упадок духа, волосы были растрепаны, а юбка помялась и съехала набок.
В разгар своего плача она внезапно закрыла глаза – что само по себе не было необычным, поскольку она часто впадала в состояние аутогипноза во время сессий. Я давно решил, что не буду попадаться на эту удочку: не стану сопровождать ее в этом гипноидном состоянии, а наоборот, буду пробуждать ее. Я сказал: «Мардж», – и собирался произнести оставшуюся часть предложения: «Не могли бы вы вернуться, пожалуйста?» – когда услышал сильный чужой голос, доносившийся из ее рта: «Вы не знаете меня».
Она была права. Я не знал человека, который это говорил. Голос был настолько непохожим, настолько сильным, настолько властным, что я невольно оглянулся, желая убедиться, что больше никто не вошел в кабинет.
– Кто вы? – спросил я.
– Я! Я! – И затем преобразившаяся Мардж вскочила и с важным видом прошлась по кабинету, разглядывая мои книжные полки, поправляя картины и обыскивая мою мебель. Это была Мардж и одновременно не Мардж. Все, кроме одежды, изменилось – лицо, походка, манера держаться, уверенность в себе.
Эта новая Мардж была жизнерадостной и возмутительно, но приятно кокетливой. Незнакомым густым контральто она произнесла:
– До тех пор пока вы собираетесь притворяться еврейским интеллектуалом, вам и кабинет можно было бы обставить соответствующим образом. Этому покрывалу на диване место в благотворительном магазине Goodwill – если его хоть туда возьмут, а ковер на стене, слава богу, скоро сам истлеет! И эти снимки калифорнийского побережья! Хватит с меня домашних фоток психиатра!
Она была искушенной, своевольной и очень сексуальной. Каким облегчением было избавиться от занудного голоса Мардж и ее неустанного нытья! Но я почувствовал тревогу – мне эта леди слишком нравилась. Я вспомнил легенду о Лорелей, и хотя знал, что задерживаться опасно, решил немного поболтать с ней.
– Почему вы пришли? – спросил я. – Почему именно сегодня?
– Чтобы отпраздновать свою победу. Я выиграла, вы же знаете.
– Выиграли что?
– Со мной не стройте из себя идиота! Я – это не она, вы знаете! Не все, что вы говорите, так уж суперрасчудесно. Думаете, вы собираетесь помочь Мардж? – Ее лицо было удивительно подвижным, а слова она произносила с широкой ухмылкой злодейки из викторианской мелодрамы.
Она продолжала в издевательской, злорадной манере:
– Вы можете лечить ее тридцать лет, а я все равно выиграю. За один день я могу уничтожить год вашей работы. Если нужно, я могу заставить ее шагнуть с тротуара прямо под колеса грузовика.
– Но зачем? Что вам это даст? Если она проиграет, проиграете и вы.
Возможно, я говорил с ней дольше, чем следовало. Было ошибкой говорить с ней о Мардж. Нечестно по отношению к Мардж. Но очарование этой женщины было сильным, почти непреодолимым. На короткое время я почувствовал приступ жуткой тошноты, как будто сквозь дыру в ткани реальности я взглянул на нечто запретное, на составные части, трещины и швы, на эмбриональные клетки и зародыши, которые при обычном порядке вещей невозможно разглядеть в человеческом существе. Мое внимание было приковано к ней.
– Мардж – дрянь. Вы знаете, что она дрянь. Как вы выносите ее? Дрянь! Дрянь! – и затем началось самое изумительное театральное представление, какое я когда-либо видел: она начала передразнивать Мардж. Каждый жест, который я наблюдал месяцами, каждая гримаса Мардж, каждое действие проходило передо мной в хронологическом порядке. Вот Мардж, робко пришедшая ко мне в первый раз. Вот она скорчилась в углу моего кабинета. А вот она с огромными, полными паники глазами, умоляет меня не оставлять ее. Вот она в состоянии аутогипноза, с закрытыми глазами дрожащие веки прикрывают исступленные движения, напоминающие фазу быстрого сна. А вот она со своим лицевым спазмом, с искаженным, как у Квазимодо, лицом, почти не способная говорить. Вот она съежилась за своим креслом, как Мардж привыкла делать, когда боялась. Вот она с издевкой и пафосом жалуется на ужасные приступы колющей боли в матке и груди. Вот она высмеивает заикание Мардж и некоторые ее знакомые фразы:
