Предостерегая, твердо заявлял, что будет жаловаться, поедет на личный прием и все расскажет, обо всех проинформирует. А своим непримиримым врагам обещал произвести членовредительство либо пристрелить. В особых случаях грозился объявить голодовку.
Его грозная, свирепая внешность, вес около двух центнеров, пылкая речь убеждали каждого, что с ним лучше не связываться. Мордасевич при каждом удобном случае излагал многочисленным командирам свои мысли и мнения по поводу и без него, хотя и понимал, что начальство любит, когда ему докладывают, но не любит тех, кто докладывает.
В недалеком прошлом, в так называемые годы застоя, Мордасевич писал только жалобы. И лишь перестройка, демократия и гласность преобразили его и как человека и как сотрудника, позволили ему полностью раскрыть себя, свою непостижимую и цельную натуру. К сожалению, такой же прогресс характерен и для общества в целом, которое продвинулось всего лишь от скрытой подозрительности до откровенной нетерпимости.
У большинства сотрудников есть прозвища или клички. Самые разные и очень меткие. Ну, к примеру, Павла Тукова, низкорослого, волосатого, с узким лбом, широким ртом, длинными руками, упрощенного в мыслях и чувствах контролера, окрестили «людоедом».
Действительно, с виду он чем-то напоминал первобытного человека, но душой оставался добрым, уступчивым и не злорадным. Эти противоречия поневоле создавали почву для насмешек и даже издевательств над ним.
Как-то ночью Туков, усыпив свою бдительность, задремал на посту. Разлегся на шинели под чугунной батареей и мирно похрапывал с открытым ртом. В это время его сослуживец по прозвищу «рационализатор», исполняя обязанности старшего по корпусу, проверял посты, наткнулся на спящего прапорщика и решил воспользоваться удобной позицией. Не долго думая, помочился «людоеду» прямо в рот.
Тот закашлялся, вскочил на ноги и долго в туалете сплевывал и матерился. Но в драку не полез. «Рационализатор» был на две головы выше и гораздо сильнее.
Вообще-то ограниченность тут так же обычна, как пар над кипящим котлом. Запомнился товарищеский суд, рассматривающий вопрос об увольнении из органов контролера Мясоеда. Он обвинялся в грубых нарушениях служебной дисциплины, но не сдавался и обвинял всех подряд:
— А ты меня спаивал! — кричал он, тыча пальцем в начальника отдела режима и охраны. — Пригласил на день рождения и поил водкой!..
Вместе с тем, как это ни странно, были и примеры нравственного совершенства. Старший сержант Галина Лаковая, молодая, симпатичная, известная своей привлекательной доступностью, вдруг преобразилась. Из женщины, всегда готовой полюбить каждого достойного мужчину, неожиданно превратилась в неприступную скромницу, осуждающую грех и прелюбодеяние.
Сказалось благотворное влияние церкви евангельских христиан баптистов, где Лаковая стала активной прихожанкой. Однако это больше испугало руководство учреждения, чем обрадовало. Когда она пропадала со службы и предавалась любовным утехам или неделями не являлась на дежурство из-за «фонарей» под глазами после очередного воспитательного воздействия ее супруга, все все понимали. Но уяснить, что легкомысленная Галка поверила в Бога, никто не мог. Ее вызвали на ковер.
— Ты что ж это, Галя? — укоризненно кивал головой начальник. — Так вдруг изменилась, на себя не похожа. Говорят, в секту вступила…
— Да вы знаете, — лепетала Лаковая, — я сейчас так счастлива, так счастлива. Мне жить теперь так легко. В трудные минуты я прошу у Бога помощи и чувствую, как он мне помогает, как мне радостно становится на сердце…
— Хорошо, хорошо, Галя, — перебил ее озабоченный замполит, — скажи-ка нам лучше, а уставы секты не противоречат нашим приказам и нормативным актам?
— Нет, нет, что вы…
— А может, тебе захочется выпустить заключенных на свободу, или при их побеге не захочешь применить табельное оружие, оповестить личный состав.
— Да нет, я все по совести и по приказам, — совсем растерялась Лаковая.
Наконец, ретивые майоры нашли компромисс, другими словами, застраховались. Потребовали у старшего сержанта объяснение такого содержания:
«Я, Лаковая Галина Ивановна, довожу до вашего сведения, что являюсь членом церкви евангельских христиан баптистов. При этом заявляю, что мои религиозные убеждения не мешают и никак не могут сказаться на выполнении функциональных обязанностей контролера учреждения в части применения табельного оружия».
На этом обе стороны успокоились и с Богом разошлись.
Половая жизнь в озабоченной, игривой среде заключенных тюрем и следственных изоляторов практически и теоретически сведена к нулю. Основной инстинкт, ввиду строгой изоляции и отсутствия соответствующих свиданий с представителями иного пола, многократно усиливается и обостряется, выражаясь глупостью, злостью и нетерпимостью. И обе разделенные половины страдают по-своему, чаще ночами.
Мужчинам снятся длинные и бурные эротические совокупления, а женщинам — любимые, нелюбимые и даже уродливые поклонники, их примитивные ласки, поцелуи и страсти. Последним гораздо труднее скрывать свои чувства и желания. Они, как самки, неосознанно стремящиеся к оплодотворению, под властью всесильной природы, разбивают любые оковы и цепи в порыве к половому удовлетворению.
И, вообще, мне кажется, что Бог, желающий того, чего хочет женщина, себя здорово компрометирует.
* * *
Квартирная воровка Клара Кунская перед отбоем, то бишь отходом ко сну, демонстративно обнажалась и прохаживалась по камере, придерживая одной рукой пышные груди, торчащие в разные стороны, а другой — хлопала по округлому, ослепительно-белому заду. Затем кое-как мылась под краном, находившимся прямо над унитазом и выполнявшим, таким образом, все гигиенические функции, укладывалась на нары к своей любовнице, наркоманке Зине, только валетом. Так они и спали, вернее занимались любовью всю ночь напролет, оглашая раздраженных сокамерниц томными стонами и громким чмоканьем. А когда их за столь своеобразное поведение разводили по разным «хатам», каждая в отдельности закатывала иступленные истерики с угрозами членовредительства.
Не охладевали их бурные чувства и после холодных карцеров. Правда, теперь их протест носил более сдержанный характер. Клара раскидывала свои пышные телеса на нарах перед самым дверным глазком, широко разводила длинные ноги, слегка прикрытые в верхней части простыней или чем-то из одежды, и возбужденно охала, ахала и стонала, извиваясь как змея. Зина, в свою очередь, обнажалась, натягивала полупрозрачные, гипюровые ярко-красные трусики, поворачивалась спиной к дверям, становилась на колени, упиралась локтями в матрас и громко, выразительно что-то читала из потрепанного сборника русских народных сказок, привлекая сотрудников к осмотру камеры. Зрелище было довольно захватывающее, ибо все, проходящие мимо, подолгу задерживались, прилипая к смотровым отверстиям и щелям.
Не все контролеры могли вынести такое тяжкое искушение. Играла кровь, бешено колотились сердца, учащая дыхание и напрочь вышибая из полу сумрачного сознания выдержки из дисциплинарного устава и инструкции об организации охраны и надзора за лицами, содержащимися в тюрьмах и следственных изоляторах. Соблазн часто оказывался сильнее дотошных запретов и наставлений.
Старший прапорщик внутренней службы Мешковский, отлученный от жены по причине своего пьянства и рукоприкладства, не устоял. Дважды судимая и вновь привлекаемая за мошенничество Елена Габрова так грациозно и кокетливо приподняла платье, показывая сразу всю неотразимо длинную и ровную ножку, что он только и успел почувствовать в висках нарастающий стук и огненный жар, растекающийся по всему телу.
— Так, ты это, Габрова… собирайся, пойдешь на уборку в баню, — промычал Мешковский и закашлялся.
— Харашо, это мне подходит, командир, — радостно взвизгнула Елена, — дай только подмоюсь…
Через весьма короткое время в душной и затхлой каптерке, на куче грязных, замусоленных одеял она уже ублажала контролера самыми изощренными ласками, не забывая при этом и про свой пылкий интерес.
Однако каждое любострастие, как в тюрьме, так и на воле, никогда не проходит бесследно. За грехом неотступно следует раскаяние и расплата. После сладострастного минутного дела у Мешковского наступало тягостное и тревожное просветление остывающего сознания, затягивали и душили длинные, депрессивные раздумья:
«Это что ж теперь будет? Куда я влез? Как я вляпался… Она ж меня съест…»
— Так, ты это, старшой, — передразнивая, при каждом удобном случае наставляла его Габрова, — чайку мне подбрось, сигарет, кофейку растворимого, сладенького чего-нибудь, да и про витаминчики не забывай. Скоро забеременею, сам понимаешь…
