Но возня в квартире насторожила соседей, особенно снизу. Покачивание люстры и дрожание потолка не на шутку встревожили пенсионера Кубского, а толкучка на лестничной площадке вообще повергла в легкое замешательство. Он и позвонил в милицию.
Появление офицера и двух сержантов сразу же рассеяло очередь. Одни спешным порядком передислоцировались на верхнюю площадку, а другие с деловым видом поковыляли вниз. Ну а те, кого застукали в квартире, давали письменные объяснения.
В ходе следствия Леонора неоднократно меняла свои показания. В отличие от половой, никак не могла определить свою гражданскую позицию. В конце концов и Фисуна и Голюка, пробывших всего день на свободе, привлекли за изнасилование с использованием беспомощного состояния потерпевшей. Каждый получил по пять лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.
Когда страсти по столь необычному уголовному делу улеглись, Леонора все же призналась своей близкой подруге:
— Ты знаешь, скажу тебе честно, как на духу, хоть раз в жизни вдоволь насладилась, почти не согрешив…
Сельский столяр Иван Сопивнык женился на доярке Ксении Мажаре, когда у той уже было двое детей, и неизвестно от кого. Но Ваня полюбил их всех вместе и каждого в отдельности, ласкал, кормил и баловал.
Жене верил, никого не хотел слушать о ее легкомысленности, склонности к водке и любовникам. Да и сам никогда не был святым, любил крепко выпить и весело погулять с охочими женщинами.
Хотя время от времени ревность, замешанная на самогоне с пивом, всплывала мутным угаром, доводя до кипения его широкую душу, обитающую в худом, сгорбленном теле. В такие минуты Иван свирепел, громко матерился, допрашивал Ксению о ее любовных похождениях, принуждал раскаиваться, а иногда и бил.
Правда, такие воспитательные мероприятия не вносили в семью ни согласия, ни спокойствия. Ксения принадлежала к тому типу женщин, которых, как говорится, нужно ежедневно бить, чтобы боялась мужа, а каждую ночь любить, дабы чужих не любила.
Однако такой образ жизни Сопивнык не мог одолеть. Первое ему не удавалось из-за мягкотелости, а на другое просто не хватало ни сил, ни соответствующих желаний.
Через год у них родилась дочка, но недоразумения и склоки не кончились, разве что возникали уже реже и длились короче.
Однажды под ранний ноябрьский вечер Ксения привела в дом своего далекого родственника, чтобы тот, мол, погостил несколько дней у гостеприимной тетки. Как водится, сели за стол, хорошо выпили, кое-как закусили и легли спать. Племянник полез на чердак, а супружеская чета осталась в комнате.
Но ближе к рассвету, сквозь сон, хозяин почувствовал резкую боль от скребков по спине и томное повизгивание своей страстной супруги:
— Ваня, Ваня, помоги ему…
Перепуганный Сопивнык оторвал голову от подушки и с трудом рассмотрел, как его законная половина одной рукой прижала к груди обессиленного племянника, а второй тянула к себе еще и мужа, извиваясь, как змея.
— Ваня, Ванечка… он уже не может, а я еще хочу…
Но с перепоя и врожденной заторможенности у Сопивныка не появилось надлежащего сексуального настроения. Его реакция оказалась целиком противоположной. Он злобно столкнул их обоих на пол, схватил длинный кухонный нож и начал остервенело тыкать ним Ксению в живот и между ногами…
За нанесение легких телесных повреждений в состоянии сильного душевного потрясения суд определил Ивану Сопивныку два года лишения свободы в колонии общего режима. Правда, этапа в зону он не дождался: его умение искусно выполнять самые разные столярные поделки заинтересовало хозяйственную службу СИЗО. Здесь он и остался «мотать срок», остывая от свирепого чувства ревности и каясь за содеянное.
Через некоторое, весьма непродолжительное, время простила ему все и его изменчивая супруга. Она уже жалела, что заявила в милицию и посадила мужа за решетку. Приезжала к нему вместе с детьми на свидание, привозила передачи и даже хлопотала перед президентом о помиловании своего единственного кормильца.
* * *
Прошло два года. До желаемой свободы Сопивныку оставалось несколько недель. К этому времени он добросовестно трудился в подсобном хозяйстве следственного изолятора подвозчиком кормов, вычеркивая из карманного календарика последние дни своего заточения. Учитывая сдержанность и послушность осужденного, руководство учреждения уже разрешало ему без конвоя выезжать телегой за город, в поле, чтобы косить кролям клевер.
Все так бы и дотянулось к окончанию срока, если бы в хозяйственную обслугу не зачислили его односельчанина, некого Николая Гурака. Этот широкоплечий балагур, кроме умения воровать, очень любил розыгрыши и шутки, обладал на удивление тонкими артистическими способностями. И не упустил возможности подтрунить над флегматичным и наивным Сопивныком, с восторгом наблюдая его испуг и растерянность:
— Да, Ваня, бедная твоя жена, не имеет ни мужика в доме, ни быка в сарае, ни коня в подворье. С кем же ей спать?…
А за несколько дней до освобождения Сопивныка пустил слух по обслуге, что его законная половина приняла на временное поселение двух молодых зоотехников и забавляется с ними с вечера до утра.
Узнав о таком развратном злодеянии своей жены сразу от нескольких сокамерников, Иван не выдержал. В тот же день выпряг седого мерина из телеги и поскакал лесными тропами до своего села, находившегося в сорока километрах от города. И на рассвете был уже там.
И надо же такому случиться, что именно в эту ночь Ксении не оказалось дома. Ее подруга, доярка Мария, выпросила у нее комнату, чтобы переспать со своим непосредственным начальником, заведующим фермой Брынзаком, который имел твердо устоявшуюся привычку: перед каждой любовной потехой он выпивал стакан первача, без лишних сантиментов приступал к женскому телу и тут же отключался. Не изменил себе и в этот злополучный вечер. Крепко заснула и утомленная Марийка.
А гостеприимная хозяйка отвела детей к соседке и примостилась в хлеву на сене, возле коровы.
Но всего этого не мог знать ее взбеленившийся супруг. Он увидел только то, что всю дорогу рисовало в голове воспаленное воображение: свою жену с чужим мужиком в собственной постели. Ревность ослепила, сознание помутилось. Впопыхах схватил на кухне канистру с бензином, вылил под греховное ложе и дрожащими пальцами чиркнул спичкой. Выскочил на улицу, закрыл двери и подпер поленом. Огонь мгновенно охватил весь деревянный дом…
На счастье, подожженные любовники действовали на удивление быстро и решительно. Буквально головами повыбивали стекла и выскочили в окно в чем мать родила. Как перепуганные коты, разбежались по своим домам, где Брынзака ожидала беременная жена, а Марию — неизлечимо больной муж.
Ну а Сопивныка опять судили. Теперь уже сразу по двум статьям: за побег с места лишения свободы и за умышленный поджог. К двум дням, которые остались до окончания срока, прибавились еще пять лет заключения в колонии строгого режима.
Владимиру Лотышу исполнилось всего двадцать четыре, когда он, впервые осужденный за вымогательство и грабеж, попал в колонию строгого режима. Высокий, крепкий, с бицепсами Шварценеггера и кулаками боксера-тяжеловеса, не терпел замечаний и советов, не знал и не хотел знать традиций тюремной среды. Он упрямо следовал культу физической силы… Слабых бил, а сильным оказывал жестокое сопротивление. И в первом же конфликте, возникшем с колонийскими авторитетами, грубо нарушил неформальные законы воровского мира…
Его пытались угомонить. С ним работали и аттестованные сотрудники, и опытные паханы, пытались сломать и поставить на место в сложной, многоступенчатой тюремной иерархии. Кто-то, сочувствуя, подсказывал, кто-то разъяснял, а кое-кто и угрожал.
Главный авторитет зоны Миша Шафрин, за плечами которого висело 26 лет заключения, многозначительно заметил:
— Сынок, не кипишуй, делай то, что тебе велят, иначе плохо будет. Всяк сверчок должен знать свой шесток.
— Да пошел ты… — грубо оборвал его Владимир, не сознавая, что переступил черту, отделяющую жизнь от смерти на узкой и кривой тропе, тянущейся от неволи к свободе.
— Ты труп, — задыхаясь от ярости, процедил Шафрин.
И он не блефовал. По жестоким законам тюремного братства ему следовало немедленно отреагировать: либо добиться унизительного извинения, либо убить его. Если бы «вор в законе» проглотил оскорбление, то, при молчаливом негодовании всех колонистов, признал бы свое поражение и потерю лидерства.
В тот же день, к вечеру, у Шафрина было уже все готово: отточенная, как бритва, отвертка и твердое решение — вонзить ее правой рукой в левый глаз спящего Владимира.
