– Отныне даю заклятье всегда, когда принц не прав, быть одного мнения с его высочеством.
Один знакомый показывал Буало стихи, написанные каким-то маркизом. Сам показывавший отзывался об этих стихах с восхищением, но Буало, просмотрев их, оказался иного мнения.
– Если вам так нравятся стихи маркиза, – сказал он своему знакомому, – то вы мне окажете большую честь, если мои стихи будете считать никуда не годными.
У книгопродавца Барбена, приятеля Буало, была в окрестностях Парижа дача, очень богатая и красивая, но без двора, без сада, так что когда он звал гостей на дачу «подышать свежим воздухом», то над ним смеялись, потому что наслаждаться воздухом на даче было негде. Однажды Буало обедал у него и после обеда сейчас же приказал за кладывать лошадей, чтобы ехать домой.
– Куда же вы так скоро? – спрашивал его хозяин.
– Хочу в город, подышать свежим воздухом, – ответил Буало.
Одно время в Париже появился проповедник, отец Летурне, на проповеди которого устремлялся весь город. Кто-то спросил у Буало, что это за новый проповедник и почему к нему публика так усердно идет.
– Вы знаете, – отвечал Буало, – что публика всегда жадна до новизны, а Летурне проповедует совсем по-новому – в евангельском духе.
Академик Грессэ, говоря однажды о Руссо, выразился так:
– Досадно, что такой крупный философ живет таким медведем.
Руссо это узнал. Посетив Грессэ, он долго беседовал с ним, но говорил очень кратко, и все о разных пустяках, тогда как Грессэ хотелось навести разговор на серьезные философские темы. Грессэ, наконец, намекнул гостю на это видимое уклонение от серьезного разговора, а Руссо сказал ему на это:
– Господин Грессэ, можно выучить говорить попугая, но медведя ни за что не выучить.
Философ Ванини на обращенное к нему обвинение в безбожии поднял с земли соломинку и сказал:
– Мне довольно этой былинки, чтобы бесспорно доказать то, в отрицании чего меня обвиняют.
Нечто подобное приписывают и Руссо. Однажды он вошел к г-же Эпернэ, неся в руке большой пук колосьев.
– Вот вам, – сказал он, – целый пук доказательств бытия Божьего.
У Руссо был домик в Монморанси, а рядом с ним – бывшее имение какого-то важного, но очень пустого и тщеславного барина, хваставшегося своей охотой и красной ленточкой своего ордена. Однажды заяц, принадлежавший этому барину, ушел из его садка, пробрался в скромный огородик Руссо и пристроился там к капусте. Садовница Руссо завладела этой случайной добычей, а баринсосед, узнав об этом, страшно разгневался и грозил садовнице. Тогда Руссо продиктовал ей письмо к соседу; в нем она сначала рассыпалась в извинениях, а в конце заявила:
«Милостивый государь, я питаю к вашим зайцам всяческое почтение, но молю вас, наденьте на них на каждого по красной орденской ленточке, чтобы я могла их отличить от других зайцев».
Однажды Руссо прогуливался с Дидро по берегу пруда в Монморанси. Остановившись около одного места на берегу, Руссо сказал:
– Вот с этого самого места я раз двадцать собирался броситься в воду, чтобы покончить с собой.
– Что ж вас удерживало? – спросил равнодушно Дидро.
– Я пробовал воду рукой, и мне всегда казалось, что она слишком холодна.
К. Моне. Женщины в саду
У Дидро снисходительность к людям иногда доходила до непостижимых пределов, до самоотверженности. Так, однажды к нему явился какой-то юный шантажист, подал толстую тетрадь и просил ее прочитать. Рукопись оказалась злой и яростной сатирой на Дидро.
– Милостивый государь, – сказал ему Дидро, – я не знаю вас, никакого зла я не мог вам сделать; скажите же, чем я должен объяснить ваше нападение на меня?
– Мне просто-напросто есть нечего, – покаялся юноша.
Он надеялся, что Дидро даст ему денег, чтобы отвязаться от него.
– Ну, что же, – спокойно проговорил Дидро, – вы не первый, прибегший к такому способу пропитания. Многие охотно платят за молчание. Но дело в том, что вы можете извлечь гораздо больше пользы из вашей тетрадки. Обратитесь вы с ней к герцогу Орлеанскому. Он меня терпеть не может и за пасквиль против меня хорошо заплатит, гораздо лучше, чем я сам. Посвятите ему вашу сатиру, переплетите ее хорошенько, поставьте на переплете его герб и поднесите ему; можете быть уверены, что он будет щедр к вам.
– Но я совсем не знаю герцога и не сумею написать ему посвящение, – сказал шантажист.
Дидро сейчас же сел за стол и написал посвящение. Мошенник взял свою рукопись, сделал все так, как ему советовал Дидро, получил от герцога щедрую подачку и пришел даже поблагодарить Дидро.
Знаменитую «Энциклопедию», которую Дидро редактировал, издавал книгопродавец Панкук, человек очень преклонного возраста. Однажды Дидро пришел к нему, чтобы прочесть корректурные листы «Энциклопедии». Панкук в это время одевался и делал это по причине своей старческой неповоротливости очень медленно. Живой и нетерпеливый Дидро, желая помочь ему поскорее покончить со своим туалетом, стал подавать старику верхнюю одежду; Панкук сконфузился и никак не хотел согласиться, чтоб великий писатель прислуживал ему.
– Ничего, ничего, – успокаивал его Дидро, – я не первый автор, одевающий (т. е. обогащающий) издателя.
Однажды Гримм привел к Дидро принца Фердинанда Брауншвейгского, которого Дидро не знал и принял за простого смертного, путешествующего немца. Все трое очень мирно и дружно беседовали несколько часов. На прощанье Гримм пригласил его ужинать в тот же день к герцогу Брауншвейгскому, прибывшему в Париж.
– Увидите героя! – убеждал его Гримм.
– Нет, не пойду, – отвечал Дидро, не любивший принцев. – Я не люблю этих ваших принцев, я с ними глупею, они у меня отшибают здравый смысл, да ведь и сами-то они ничего умного не говорят.
Гримм расхохотался и знаками дал ему понять, что его гость и был сам принц Брауншвейгский. Дидро, нисколько не смутясь, сказал ему:
– Друг мой, преклоните колено перед вашим принцем и попросите у него прощения за все глупости, которые вы меня заставили говорить.
У Дидро спросили, что за человек Эпине.
– Это человек, – ответил философ, – который истребил два миллиона франков, не только не сделав за все это время ни одного доброго дела, но даже и не сказав ни одного доброго слова.
Дидро был рассеян и беззаботен, и у него нередко утаскивали его рукописи, а потом их издавали и продавали. Но в числе этих рукописей были и не разрешенные цензурой; поэтому Дидро иной раз приходилось иметь неприятные объяснения с властями; в этих случаях он всегда отговаривался тем, что он не сам публиковал свое запретное сочинение, что у него украли рукопись. Однажды кто-то из власть предержащих, выслушивая в сотый раз от Дидро это оправдание, очень серьезно и внушительно сказал ему:
– Господин Дидро, отныне и впредь я вам настрого за прещаю, чтобы вас обворовывали.
Шамфор в своих записках вспоминает очень забавную историю, приводящую на память слова Гоголя о великом таланте русского человека разговаривать с людьми, смотря по их чину, званию, общественному положению, богатству. Оказывается, этим талантом щеголяли и современники Шамфора. Так, однажды, когда д’Аламбер был уже на вершине своей ученой славы, ему случилось быть в гостях у госпожи Дюдеффан, где вместе с ним сошлись и разные чиновные тузы. После других пожаловал доктор Фурнье. Он прежде всего подошел к хозяйке и приветствовал ее словами: «Сударыня, имею честь засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение!»
Потом он обратился к президенту Эно со словами: «Сударь, имею честь приветствовать вас!»
Потом к богачу Пон-де-Вейлю со словами: «Сударь, ваш покорнейший слуга!», и после всех к д’Аламберу со словами: «Здравствуйте, сударь».
Философ Фонтенель, когда его избрали в члены Академии наук, сказал: «Теперь на всем свете осталось всего тридцать девять человек умнее меня». Число членов французской Академии – сорок.
Однажды философ Фонтенель сидел за столом между двумя какими-то юношами, очень глупыми, но заносчивыми и решившими потешиться над философом. За обедом между прочим зашел разговор о разных способах выражать одну и ту же мысль на французском языке. Юноши по этому поводу приступили к Фонтенелю с вопросом, как правильнее сказать: «Дайте нам пить» или «Принесите нам пить».
– Для вас, – ответил им философ, – не годятся оба эти выражения; вы должны говорить: «Поведите нас на водопой».
Однажды регент спрашивал у Фонтенеля, как всего правильнее относиться к поэтическим произведениям.
– Ваше высочество, – отвечал философ, – говорите о них обо всех сплошь, что они плохи, и вы рискуете впасть в ошибку разве в одном-двух случаях из ста.
