Однажды регент спрашивал у Фонтенеля, как всего правильнее относиться к поэтическим произведениям.
– Ваше высочество, – отвечал философ, – говорите о них обо всех сплошь, что они плохи, и вы рискуете впасть в ошибку разве в одном-двух случаях из ста.
Фонтенель каждый день обедал у кого-нибудь из знакомых, так что у него все дни недели всегда были вперед распределены. Когда его хоронили, Пирон, смотревший из окна на печальное шествие, воскликнул:
– Сегодня в первый раз Фонтенель выходит из дому не на обед к знакомым!
Фонтенель до страсти любил спаржу, и притом приготовленную на прованском масле. Однажды его посетил престарелый аббат Террасон, тоже большой почитатель спаржи, но только не на прованском, а на коровьем масле. У Фонтенеля как раз в этот день готовили спаржу, но запас лакомства был невелик. Однако, желая угостить друга, он решился на жертву и приказал разделить всю партию спаржи на две части и одну часть приготовить на коровьем, другую на прованском масле. И вот внезапно незадолго до обеда со старым Террасоном сделалось нехорошо, потом он вдруг упал и умер. Видя это, Фонтенель мгновенно побежал в кухню, еще издали крича повару:
– Всю на прованском, всю на прованском!
Фонтенель в последние годы жизни (он умер столетним старцем) сначала оглох, а потом начал слепнуть.
Чуя приближение смерти, он говорил: «Я уже понемногу отправляю вперед свой багаж».
У Фонтенеля было смешное приключение с произведением его собственного пера. Однажды сын одного крупного чиновника по секрету попросил Фонтенеля сочинить для него речь, и тот исполнил его просьбу. Но все это осталось в тайне между ними; отец ничего не знал. Спустя немало времени, когда Фонтенель успел уже и забыть об этой речи, отец однажды попросил его послушать речь, которая осталась в копии у него. Фонтенель, ничего не подозревая, стал слушать и скоро вспомнил, что это его собственноe произведение. Ему стало неловко. Выдать сына ему не хотелось, очень хвалить свое собственное сочинение было неловко; разрешилось это тем, что он дал о речи очень неопределенный отзыв, которым старик отец остался недоволен.
– Я вижу, что произведение сына вам не по вкусу. И, однако же, оно написано в свободном, естественном стиле, быть может, и не строго правильном, но не надо забывать, что это сочинено светским человеком. А ведь вам, господам академикам, подавай грамматику да фразы!
«Если бы я держал все истины у себя в руке, – говаривал Фонтенель, – я ни за что бы ее не разжал, чтоб показать эти истины людям».
Фонтенелю приписывается один из самых ловких и изящных комплиментов, сказанных женщине. Ему было уже далеко за 90, когда он встретил в одном доме прелестную молоденькую женщину, недавно вышедшую замуж. Он подсел к ней и долго, пользуясь вольностью старческого возраста, рассыпался перед ней в любезностях. Потом он был от нее кем-то отозван, а спустя еще несколько времени рассеянно прошел мимо нее, даже не взглянув на нее.
– Господин Фонтенель, – окликнула его красавица, – таковы-то ваши любезности, которые вы мне недавно расточали! Вы проходите мимо, даже не взглянув на меня!
– Сударыня, – ответил ей умный старец. – Я потому и не взглянул на вас, что мне было необходимо пройти мимо, ибо если бы я взглянул, то разве был бы в силах пройти мимо!
Когда престарелому Иоганну Вольфгангу Гете сообщили, что умер его семидесятилетний друг, он сказал:
– Я удивляюсь, как это у людей не хватает характера жить дольше.
А.-В. Бугро. Сидящая купальщица
Гете прогуливался в парке Веймара. На дорожке, где мог пройти лишь один человек, ему встретился критик, который остро критиковал его произведения. Когда они сблизились, критик чванливо сказал:
– Я никогда не уступаю дорогу дуракам!
– А я наоборот, – ответил Гете и, улыбаясь, сделал шаг в сторону.
Увидев двух ссорящихся, Гете сказал:
– Из двух ссорящихся виновен тот, кто умнее.
Бомарше был подвергнут герцогом Шонем грубому оскорблению, чуть ли даже не прибит им. Однако он стерпел и не вызвал обидчика на дуэль. Через некоторое время после того его вызвал на дуэль актер Дабдаш.
– Я отказывался драться с людьми почище его, – спокойно сказал Бомарше и отказался от дуэли.
Бомарше был сыном часового мастера и сам долго занимался делом отца. Когда же потом он появился при дворе уже в роли знаменитого писателя, его старались уязвить напоминаниями о его ремесле. Так, однажды, когда он, парадно одетый, проходил по галерее версальского дворца, его остановил кто-то из придворных и сказал:
– Ах, господин Бомарше, как это кстати, что я вас встретил! Взгляните, пожалуйста, что такое сделалось с моими часами.
– С удовольствием, – отвечал Бомарше, – но я, предупреждаю вас, очень неловок, у меня все из рук валится.
Считая эти слова за признак смущения и желание отделаться, придворный стал еще пуще приставать, и Бомарше, наконец, взял его часы, но тотчас же, как бы нечаянно, брякнул их о каменные плиты галереи. Он, конечно, извинился, но напомнил еще раз, что он предупреждал о своей неловкости, и затем спокойно отошел. Шутник оказался чувствительно наказанным за свое желание поиздеваться.
Одна из комедий Бомарше, «Два друга», жестоко провалилась. В это время ему случилось однажды быть в одной компании, где присутствовала знаменитая артистка из оперы, Софи Арну. Желая, ради утешения, пройтись насчет оперного театра, Бомарше сказал ей:
– У вас отличный зрительный зал, но вы со своим «Зороастром» провалитесь, и ваш театр будет пуст.
– Извините, – спокойно ответила Арну, – ваши «Два друга» отправят к нам всю свою публику.
Та же Арну, изумляясь удаче, которая иногда поразительно улыбалась Бомарше, говорила про него:
– Поверьте мне, он будет повешен, но веревка оборвется!
Арну не блистала хорошим голосом. Однажды какой-то врач, слушая ее пение, заметил:
– Это самая блестящая астма, которую мне когда-либо случалось слушать!
У Софи Арну одно время была связь с графом Лорагэ, но ветреный граф влюбился в другую актрису и откровенно признался в своей неверности Софи Арну. Та приняла факт весьма философски, без всяких сцен, напротив, следила с участием за успехами своего друга. И вот однажды граф поведал ей свое горе: каждый раз, когда он бывает у нового предмета обожания, он встречается там с упорным соперником, с каким-то мальтийским рыцарем. Он не скрыл от Софи, что очень боится этого мальтийца.
– Еще бы, – заметила Арну, – как вам его не бояться, ведь мальтийский орден прямо и учрежден для борьбы с «неверными»…
Софи Арну, с ее умом и сценической опытностью, хорошо понимала, что такая вещь, как «Женитьба Фигаро», наверное, станет в ряд знаменитых пьес и обойдет театры всего мира. Но другие, менее опытные или завистливые люди усердно твердили, что комедия Бомарше слаба и, наверное, провалится.
– Да, провалится, – сказала на это Софи, – раз сорок подряд.
Арну однажды пригласила к себе на ужин несколько человек из высшей знати. В то время за сборищами зорко следили, и полицейский префект, узнав об ужине, вызвал актрису к себе и потребовал, чтобы она назвала имена всех приглашенных ею гостей.
– Я забыла, кого звала, – отвечала Арну.
– Ну, полноте, такая женщина, как вы, должна твердо помнить подобные вещи!
– О да, ваше превосходительство, – отвечала Арну, – но перед таким, как вы, я становлюсь уже не такая, как я.
Во времена Арну случилась наделавшая шуму дуэль Бюзасуа с принцем Нассау. Рассказывая о ней, говорили, что первый из них очень долго уклонялся от поединка, и удивлялись этому, потому что он считался настоящим артистом фехтования.
– Что ж тут удивительного, – заметила Арну, – таковы все знаменитости и таланты – любят, чтоб их упрашивали.
У дочери Софи Арну, г-жи Мюрвиль, спросили однажды, сколько лет ее матери.
– Ей-богу, не знаю, – отвечала она, – мама каждый год сбавляет себе по году, так что скоро я буду старше ее!
Вспоминая часто о своей ранней молодости, Софи Арну говорила:
– Славное было время! Я тогда так бедствовала.
Рассорившись со своим возлюбленным, графом Лорагэ, Софи Арну отправила к его жене все, что от него имела: золото, бриллианты, наряды, карету и в ней двух детей, которых она имела от Лорагэ.
Мольеровский «Тартюф» имел при первом представлении большой успех, и когда его поставили на следующий день, зрительный зал был переполнен. Но перед самым представлением явился посланный от президента парламента Ламуаньона с извещением, что пьеса запрещена. Тогда Мольер, выйдя к публике, сказал:
