К концу дня он выдохся на горных подступах к Святому городу и пристегнул своего ослика на замочек на первой встретившейся автобусной остановке. Сел на автобус и весело заночевал у друзей.
Утром он рассчитывал с новыми силами вертеть педалями, теперь под горку. Но не вышло: он нашел свой велосипед разбитым в пух и прах — уж не знаю, чем его саперы подрывали.
Димка восклицал: «Ты представляешь, ни спицы, ни покрышки!..»
Слово за слово, и дальше припомнилось, как поначалу в ту зиму я был прикован к закату — не мог оторваться от него, вечерами путешествуя в облаках солнечного света, и на выходных никуда не ездил, оставаясь в Реховоте и в его окрестностях. Только с начала апреля я стал постигать одиннадцать климатических зон Святой земли.
В поездках в Негев, куда зачастил к родственникам, я постепенно смирился с монотонностью полупустынного пейзажа, до которого субтропические пейзажи нисходили, перелистываясь поворотами за широким панорамным окном «мерседеса»… Как вдруг мы сбили верблюда. Это было уже в темноте, и удар был страшен, будто по коробку с жуком (мною) внутри со всей силы щелкнули пальцем.
«Наше счастье, что мы в автобусе. Самое страшное для водителя легковой машины — это сбить верблюда, — объяснил мне сосед. — Капот подсекает ему ноги, и вся масса костей влетает в салон», — нервно хохотнул он, когда мы снова, после приезда полицейских, тронулись в путь.
Следующий раз на дороге, где верблюды охотятся на автомобилистов, я оказался пешком.
Идея была простой и смелой: отправиться с иерусалимской автостанции пешком в сторону Мертвого моря и пройти вдоль всего его берега с севера на юг.
Хоть это и было другое направление, но вид дорога поначалу имела тот же: бедуинские верблюды горбами подражали холмам, показываясь на их вершинах, иногда вместе с хозяином или хозяйкой — холмистый плоско-черный силуэт и столбец человеческой фигуры против солнца.
Погода стояла пасмурная, но теплая; верблюжьего цвета ландшафт развертывался обрывисто — дорога все более углублялась в ущелистое ложе.
Шли мы довольно бодро, при приближении каждой следующей машины, прежде чем поднять руку, всматривались в номерной знак: если желтый или черный (наши!) — мы поднимали руку, если зеленый (а шли мы по восточным окраинам города), гордо отворачивались. Практически все водители-арабы считали своим долгом притормозить и шумно предложить свои услуги, которые мы вежливо отвергали.
На одном из перекрестков, заваленном пылевыми облаками, мы долго простояли на автобусной остановке, соревнуясь с солдатами. Водители, разумеется, чаще, чем нас, изъявляли желание подвезти служивых. Я не терял времени даром и разглядывал старика-бедуина вместе со стоявшим подле длинномордым осликом, груженным горой сена. Старик кого-то ждал, и сморщенное его лицо в женственном обрамлении куфии не выражало ничего, кроме смиренного ожидания.
Через десяток километров нас согласились подбросить парни на пикапе, везшие обратно в кибуц нераспроданные остатки овощей, с которыми мы вскоре и перемешались в кузове. Мы уже были близко от Мертвого моря, и дорога решительно шла под уклон, долго и устрашающе спускаясь в самую глубокую на планете ложбину. От быстрого спуска у меня заложило уши, как при посадке в самолете.
На самом берегу мы оказались уже в абсолютной темноте. Близость моря обнаружилась по запаху. У каждого моря свой запах, обусловленный специфическим составом солей. Черное море пахнет белесой солью, оно сносно на вкус. Каспийское море, хоть и более пресное, пахнет крепким сульфатом и йодом — и непереносимо горькое во рту. Мертвое море пахнет Мертвым морем. Лизнуть его капли я так и не решился.
Мы пошли живее, время от времени оборачиваясь на хлещущие по шоссе фары и поднимая им навстречу руки.
Вдруг из-за поворота взметнулся плотный конус света. Он то медленно прощупывал маслянистую поверхность моря, то поднимался вверх, серебристым тоннелем добивая до противоположного берега и облаков.
Мы были не в силах вообразить, что происходит. Вскоре обнаружилось, что световой конус раздается от диска прожектора, установленного на бронетранспортере. Машина двигалась медленно и упорно, толкая перед собой массу света.
Пограничники отнеслись к нам дружелюбно, но удивленно. Их командир связался по рации с патрульной машиной. Скоро примчался джип с мелкой сеткой вместо стекол, из него выскочили два солдата. Они составили в два яруса ящики на заднем сиденье и усадили нас на освободившееся место. Водитель оказался эфиопом, и — пока не заговорил, обнажив белые зубы, — в темноте мерещилось, что он без головы.
Нас забросили наверх к Кумрану, к месту, о котором я знал немногое, в частности, что здесь в начале эры жила ессейская община.
Место для ночлега мы выбирали на ощупь и решили заснуть не на автобусной остановке… а в раскопе. Побродив в руинах, освещая себе путь с помощью зажигалки, мы перешагнули через оградку — музейную цепь, обернутую в бархат, — и разложили карематы. Защищенные остатками стен, мы легко перекусили и попробовали заснуть. Удалось нам это не сразу — лишь когда с западных склонов задул бриз, отогнавший комаров, очевидно, плодившихся внизу в сырых плавнях. Мой друг рассказал мне на ночь историю археологического открытия Кумрана — историю о бедуинской козе и мальчике, нашедшем ее в пещере, где обнаружились сосуды со священными свитками… Тем скорей нам хотелось заснуть, чтобы утром обозреть это удивительное место.
Всегда интересно проснуться в том месте, где накануне оказался в потемках. Но то, что я увидел на рассвете в Кумране, — поразило. Высокий иорданский берег и каменистые холмы, уходящие на юго-запад, составили невиданный пейзаж. Ущелистый ландшафт вероятного места Армагеддона предстал перед нами северным своим окончанием. По мере продвижения на юг пейзаж становился все более неземным.
На юг мы тронулись сначала пешком, затем вскоре нас подобрала машина бородатых швейцарцев — они работали в некоей фирме, занимавшейся геологоразведкой — поисками воды в районе Мертвого моря. Швейцарцы поставляли специальное оборудование для глубинного бурения. Части этого оборудования лежали здесь же в фургоне.
Высадили нас в Эйн-Геди, где мы искупались, с оторопью заходя в маслянисто-ртутные волны, рассмотрели пестрые компании отдыхающих на берегу и отправились в заповедник, где полазили по горам, изучили руины древней обители и с удивлением обнаружили на склонах горных козлов и даманов, реликтовых травоядных животных, похожих на сусликов, ближайших родственников слонов.
После небольшого забега вверх к водопаду Давида, проваливаясь иногда по пояс в теплые лужи, которыми было полно частично пересохшее ложе реки, уже в темноте мы оказались у подножия Масады. На этот раз мы не экспериментировали, а заснули непосредственно на автобусной остановке. Время от времени мы просыпались оттого, что устроившаяся у костра неподалеку от нас молодежная компания на иврите пела песни под гитару, среди которых я по мелодии узнал «Темную ночь». Главное приключение нас ждало утром.
На Масаду есть два пути: пешком по серпантинной тропке и на фуникулере. До начала работы музея вход бесплатный — из того расчета, что на выходе все предъявляют билетики и те, у кого их нет, оплачивают по шесть шекелей на человека. Никогда еще так дорого мне не обходилась скупость! Одно оправдание: денег у нас оставалось только на автобус до Иерусалима, а нам еще предстояло добраться до Сома, и мы решили пойти в обход…
Вид с Масады пригодился бы режиссерам для съемок прилунения космического корабля. Я не знаю еще места на земле, где бы человек ощущал себя настолько вынутым из контекста пейзажа и в то же время возвеличенным им. Там, над Масадой, мне впервые пришла идея о возможной обратной связи ландшафта и человека.
Вообще, как сказал поэт, глаз — это открытая часть мозга, вынесенная на открытый воздух. Впечатленная сетчатка нема: зрение блокирует речь. Мало кто сможет признаться, что не испытывает интереса к пейзажу как к источнику красоты, величия, чувства вообще. Но еще меньше тех, кто способен ответить на вопрос: какова природа удовольствия, получаемого от такого иррационального занятия, как созерцание пейзажа. Ландшафт невозможно прочитать должным образом, не применяя естественнонаучных инструментов. Он — одна из самых интересных книг. К чтению нового ландшафта следует готовиться задолго, изучая весь ареал смыслов, в нем заложенных: культурно-исторических, геологических, географических и т. д. Только запасшись научной «партитурой», следует слушать симфонию ландшафта… Почему одушевленному взгляду свойственно необъяснимое наслаждение пейзажем? Ведь наслаждение зрительного нерва созерцанием человеческого тела вполне объяснимо простыми сущностями. В то время как в сверхъестественном для разума удовольствии от наблюдения пейзажа если что-то и понятно, так только то, что в действе этом кроется природа искусства, чей признак — бескорыстность, чья задача — взращивание строя души, развитие ее взаимностью…
