— Вы двое тут живете? — спросил я.
— Нет, я один, да старичок со мною, работник, — отвечал мне монах, заметно задетый за живое тем, что я смешал его с простым работником.
Несколько времени разговор наш держался на Афоне, на монашеской жизни. Кастельский пустынник говорил как-то натянуто, без желания и без умения, и постоянно сворачивал на другую тему.
Видно, что эта тема слишком прискучила ему и мало интересовала его. Но когда свели беседу на хозяйственные вопросы, монах наш совсем разошелся. Откуда взялась болтливость, русская сметка и наблюдательность. Сквозь сонную физиономию афонского инока незаметно проглянула здоровая и умная рожа какого-нибудь русского старосты. Болезнь винограда, сенокос, дороговизна припасов — увлекли пустынника, как и всякого грешного хозяина.
Он очень плакался на барсуков и диких коз, которые жрут по ночам виноград, и рассказал нам свою охоту на них.
Цены на красное вино заинтересовали его более, чем самый важный вопрос церковной догматики. А одного из спутников наших, опытного винодела, пустыннослужитель слушал с таким благоговением, как будто ему открывалась вдруг тайна достижения царства небесного.
Наш русский народ, кажется по преимуществу практик, по преимуществу не способен к умосозерцаниям и платонизму всякого рода. Даже, когда вопросы наши относились к Афонским горам, он и тут сумел придать рассказам своим тот хозяйственный, прозаически-расчетливый тон, который был вообще свойственен ему.
Этот старец, отрекшийся от сует мира, с весьма обстоятельными подробностями и не без зависти, рассказывал нам, как много разного добра собирает игумен Пантелеймонова монастыря и как мало дает он монахам.
Желая слышать от него о внутренней жизни монастырей, о настроении духа иноков, о красоте афонской природы, мы услыхали, взамен, отчетливую табель местных рыночных продуктов и цен на них. Лук, капуста, ржаная мука были у него на первом месте, при сравнительной оценке удобств той или другой монастырской жизни. Между прочим, он говорил, что прежде Афона долго жил в одной из русских лавр.
— Где же было лучше? — спросил я.
— Да как вам сказать? Для души-то, оно, положим, там лучше, ну, а для тела будто бы здесь!
И тон его голоса ясно показал нам, какая из двух категорий жизненных удобств заслуживает его искреннее одобрение.
Мы все предполагали, глядя на его тихое, домовитое хозяйство, что он донельзя доволен своею участью: независимый, здоровый образ жизни, прекрасная природа и необходимая степень довольства — все, чего может желать человек, тем более монах, — дано ему в этой зеленой пустыньке.
Но на поверку оказалось, что отец-инок считает себя весьма несчастным: труды его просто каторжные; холодно, голодно, ничего нет, никто не помогает.
Мы хотели упомянуть о море, о скалах, но он их-то и выставил, как главные неудобства.
Сапоги изобьешь, шляясь к ключу, вниз да вверх, по скалам; а с моря ветры холодные, туманы.
Владельца, отдавшего монастырю имение, инок наш считал чуть не личным оскорбителем и притеснителем своим и беспощадно ставил ему на счет все то, чего не достает его имению.
Видно, он на своем Афоне позабыл старую русскую пословицу: "Дареному коню в зубы не смотрят".
Отдохнув в келье, мы попросили инока проводить нас к знаменитым Темир-хапу, о которых я уже говорил.
Беседа в келье навела меня на грустные мысли о нашем национальном характере.
Всегда всего мало, всегда все дурно, и ни одного шага к большему, к лучшему, эта ругня для ругни, это органическое недоброжелательство ко всем, соединенное с полнейшею собственною распущенностью — явление далеко не случайное. Если монаху неудобна кастельская пустынька, то я не знаю, где ему будет хорошо.
Для духа, который способен со страстностью и искренностью отдаться идеалам вечной жизни и разорвать свою связь с миром, для него это трижды блаженный уголок! Древние пустынножители, монахи-поэты, монахи-страдальцы, монахи-молитвенники, бежали в такие уголки издалека и вопреки всему. Здесь они обретали то, по чем томился дух их, подавленный суетным шумом и возмущающими неправдами мира.
Здесь над ними было теплое голубое небо, усеянное звездами, всегда открытое молящемуся взору; здесь кругом была тихая, свежая, прекрасная природа, смиряющая страсти, целящая душу и тело, природа, покорная первобытным законам своим, невозмутимым, не возмущающая. Здесь ждали их горы, с которых молитве ближе до неба, и до которых не достигало дыхание греха, пресмыкавшегося на земле.
Здесь готово им было море, этот вечный собеседник-философ, в котором, как в беспредельной книге мудрости, размышление черпает неисчерпаемую пищу… Тишина, здоровье, труд и свобода — с этими дарами не страшна пустыня…
У Темир-хапу мы простились с афонским иноком. Сам Темир-хапу оказался грудою беспорядочно накинутых друг на друга каменьев, или, вернее, утесов.
Нельзя себе представить, чтобы это было делом человеческих рук. Скорее это поток камней вырвался из кратера Кастели или обрушился с крайних утесов ее. Вообще, весь склон Кастели к морю усеян такими обвалами камней, впадающими в море, как ручьи. Между ними замечаются и несомненные развалины огромных стен; но главные потоки камней все-таки — следы геологических переворотов.
Лес густой и яркий, с самыми красивыми природными беседками, группами, альковами, маскирует эти громадные каменные водопады и приобретает через них такой характер дикой живописности, которую не часто встречаешь даже в лесах Южного берега. Что ни шаг, то что-нибудь новое, оригинальное. Разнообразие отдельных лесных картин делает путешествие по этой части берега особенно занимательным.
Тропинка скоро пошла по великолепному карнизу скалы, висящему над морем.
Слева лес со своими пахучими и цветущими лианами, со своими друидическими камнями, убранными, как бархатом, зеленым мхом, лес, глядящий на нас своими черными нишами, полными сырости, краснеющий гроздями теребинта и ягодами кизила; справа, глубоко внизу — скалы и камни, засорившие в течение веков всю сплошь окраину моря.
Предание говорит, что камни эти насыпаны по велению царицы Феодоры, чтоб сделать берег недоступным для кораблей. Но мир не родил еще таких цариц, которые бы могли устраивать подобные насыпи. Тут не только громадные камни, но и целые обрушившиеся скалы.
Они опоясывают море на многие версты, вдоль всех изгибов Южного берега, далеко за пределы царства полумифической царицы. Волны шумят в темном лабиринте этих камней, даже в спокойное время.
В бурю здесь подымается дикая пляска пены и волн. Татры называют такие обвалы морского берега, большею частью, бурунами. В них гнездятся крабы, раковины пателли, говорят, даже змеи. Леса фукусово заполняют воду кругом их и между ними.
Мы искали теперь один из таких обвалов, известный под называнием Камыш-буруна.
В каменистом, безводном уголке нашем он славится прекрасною, всегда холодною водой, которая просачивается к морю, сквозь трахитовые и известковые толщи Кастели.
Хотя жар давно спал, и мы шли в прохладных лесных тенях, освежаемые дыханием моря, однако пить хотелось смертельно. Мы спустились к Камыш-буруну по целому хаосу камней; в самом низу, почти в уровень моря, в чистенькую ямку из голышей, звеня падала ледяная струя горного источника.
Среди сухих обломков сланца и трахита, оживляемые соседством воды, роскошно разбросались кусты ежевики, обсыпанной яркими ягодами, и полевые цветы. Они окружали цветущим и колыхающимся венком прозрачный бассейн, в который упадал ключ.
Было уже недалеко от дома, и мы, напившись, присели отдохнуть и полюбоваться вечером на море.
Единственная нимфа Камыш-буруна — девятилетний мальчуган с белыми откровенными зубами; он спустился с бочонком и кружкой из Боши-ера, через ограды и камни, за водою. Камыш-бурун он считает своим владением, и его никто у него не оспаривает.
Он проворно, как белка, прыгал в своих подкованных башмаках по острым и огромным камням, ни разу не оступившись и не пошатнувшись. Он ведет войну на них с крабами, рыбами и змеями.
Маленькие черные крабы, одни не больше паучка, другие с лягушку, осыпают обыкновенно все камни, пограничные с водою. Они так чутки и зрячи, что не дадут вам приблизиться на пять шагов: при первом звуке вашего сапога начинается тревожная беготня и скатывание с камня в воду. Бочком да бочком, они так проворно забирают лапками, как будто их сдувает ветром. Подошли, — и уж камень голый.
Но ундина Камыш-буруна знает, где искать их, и без малейшей церемонии вытаскивает их пригоршнями из подводных щелей в камнях.
Пресмешно смотреть, как искусно и тщательно он сковывает их злые клешни своими привычными пальчиками и увертывается от их щипков.
Мы сидели на хаотической груде обвала, над морем, в котором тихая волна колыхала густые леса фукуса, и любовались на догоравший вечер, а этот удалой дух гор стоял в кустах поспевающей ежевики, опутавшей родник, со своим бочонком и кружкою, и весело смеющимися зубами, и пугал нас рассказами о живущих здесь огромных и толстых змеях с красным пузом: как они пьют кровь из маленьких птичек, какую он ловит здесь вкусную рыбу, как обижают его тятю ежи и барсуки, лопающие виноград, и как они ходили с тятею на Кастель искать лисицину нору.
