М. М. Пришвин говорил, что «береза — самое близкое к человеку дерево». У дома, при дороге, у реки — всюду березка рядом с человеком. Каждый считает долгом посадить березку перед домом, посадить на счастье, на будущее. У обычая сажать березку под окном есть медицинское обоснование: листья березы выделяют фитонциды — вещества, оказывающие губительное воздействие на бактерии, грибки. Сажая в палисаднике березку, человек создавал перед домом живой барьер болезням…
Хотелось бесконечно долго идти по роще, чувствовать тепло солнца, надежную твердость земли под ногами, видеть, как веселые березки то сбегаются дружной толпой в тесный хоровод, то разбегаются поодиночке, а то стоят, как верстовые белые столбы, вдоль и поперек светлой поляны, будто указывают дорогу в грибные места. Я увидел синицу, веселый голосок которой звенел серебряным колокольчиком. Летом ее не услышишь, а сейчас на всю рощу звенит. Песенка ее нежна, протяжна и отрывиста. Если заметит опасность, повернется раза два на веточке — и шмыг по лесу дальше. Не встречал я синицу вялой и сонной: всегда она в движении, в работе. Летом с рассвета до сумерек ищет насекомых поблизости от своего гнезда. Она два раза выводит птенцов. Ведь синица — самая плодовитая среди наших мелких птиц: в ее кладке более десятка яиц! Птенцы первой кладки появляются в мае. Не успеют они покинуть гнездо, как родители кладут новые яйца. Все время синицы в поисках корма для птенцов. За час она несколько десятков деревьев проверит, до тысячи веток осмотрит, склевывая с них массу насекомых. Большинство птиц не едят мохнатых гусениц, а синица знает, как с ними справляться: расклевывает гусеницу и съедает ее внутренности. Если не удается добыть достаточно мясной пищи, то продырявит клювом спелую грушу или же ягоды — землянику, смородину, причем ее привлекают семена.
Вот и она сама. Бежит по суку, заглядывая в каждую трещину, и все время лепечет: «Тень-тень, тень-тень». Перепорхнула на другой сук, подвесилась на ветке головой вниз, схватила какую-то букашку. На несколько секунд задержалась на ветке березы. В бинокль я увидел нарядную птицу. Черно-сизая блестящая шапочка прикрывает ее голову, которую она то опускает, то поднимает. Черные ленты, окаймляя белые щечки, тянутся на горло, как концы франтовского галстука, идет от горла на грудь черная полоса. Спинка зелено-серого цвета. Грудь и брюшко лимонно-желтые. Длинный хвост и крылышки голубовато-серые, а на последних еще беленькие полосы. Круглый год живет у нас синица.
Солнце спускалось за горизонт, становилось гранатовым. Лучи его окрашивали стволы берез в оранжевый цвет. Облака горели медно-красным румянцем. Коротки осенние закаты. Но какая чистота красок, на полнеба расплескавшихся, переходящих одна в другую непередаваемо тонко: от раскаленно-угольных до палево пепельно-потухших. Кругом задумчивый покой.
Только слышно было, как пискнула, промелькнув от пенька к пеньку, припала под коренья мышь, да мелькнуло что-то между деревьев: упала, цепляясь по сучьям, сухая березовая ветка. Думалось, что такой покой нельзя нарушить: так было всегда, так останется навеки.
Но нет, раз в году, в пору цветения садов, его нарушает многолюдье пушкинского праздника. Сюда, на открытую поляну, в день рождения поэта приходят, приезжают, прилетают. Здесь собираются почитатели Пушкина. На импровизированной сцене читают его стихи, поют, танцуют и просто рассказывают и говорят о великом поэте. Это праздник литературы, поэзии, труда, славы и гения Пушкина. Каждому хочется отдать ему дань уважения и признательности: любовью за любовь — он шел к народу, а теперь народ идет к нему. Сбываются пророческие слова Тютчева: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет».
В Болдино я возвратился в тот час, когда сумерки стерли последнюю солнечную улыбку. Отсветы зари перемещались к северу. Розовые тона их блекли, становились зеленоватыми. В высоком темно-голубом небе вспыхивали все новые и новые звезды с льдистым алмазным отблеском.
Это погожее октябрьское утро я выбрал, чтобы уединиться и попрощаться с золотой осенью. Кто знает, сколько продержится солнечная погода. Сейчас она так изменчива. От дома-музея выхожу в парк по горбатому мостику, перекинутому через пруд. Мостик повторяется в неподвижной светлой воде со всеми своими ажурными перильцами.
Оранжевыми пятнами лежат на воде кленовые листья. Над кустами, меж деревьями теплым парком курился туман. Как только диск солнца поднялся над горизонтом, туман растворился и исчез, оставив на траве и листьях капли росы. Прыгая с травинки на травинку, солнечные лучи, словно изумруд, переливались в ее каплях. Пахло перезрелыми плодами, пряной листвой и особенной осенней свежестью. Вдыхая свежий утренний воздух, испытываешь особое удовольствие от осенней прохлады и свежести.
Было спокойно, молчаливо, как в покинутом доме. На аллеях пусто — экскурсионный сезон окончен. Никто и ничто не мешает подумать, помечтать… Останавливаюсь перед огромным, в несколько обхватов деревом. Его мощный седой морщинистый ствол причудливо перекручен, весь иссечен трещинами, отметинами старости. Дуплистое, корявое, потерявшее нижние ветки, дерево все еще могучее и живое. Этой ветле более двухсот лет. Разбитая грозой и потому склонившая верхушку в воду, ветла помнит Пушкина, не раз проходившего мимо нее, а может быть, и стоявшего возле, любуясь отражением дерева в зеркальной глади пруда. Дорожка ведет в глубь парка, к беседке на берегу второго пруда. Ее прозвали «беседкой сказок», связывая с ней предание о том, что здесь Пушкин писал свои сказки. Неподалеку сохранился могучий кряжистый дуб, будто из сказки.
Мне кажется, у человека в природе должно быть любимое место: кусочек луга, родничок в лесу или березка на берегу реки. А может, морская отмель или склон оврага. Если у человека неприятность или просто плохое настроение, он придет на «свое место», и оно уменьшит его печаль. Было в болдинском парке такое место у А. С. Пушкина — дерновая скамья, любовно восстановленная в глубине фруктового сада. По преданию, поэт любил сидеть на ней, смотрел вниз на сбегающие по оврагам избы, на пейзаж, запечатленный в стихах, вошедших в «Странствие Онегина»:
Люблю печальный косогор, Перед избушкой две рябины…
Вид от дерновой скамьи на Болдино красив: сквозь сетку полуобнаженных берез видны дома на овражном склоне, за ними в сиреневой дымке уходят вдаль черные пашни, желто-бурые поля, нежно-зеленые озими.
Один цвет преобладает сейчас в парке — желтый, а сколько в нем почти неуловимых оттенков! Стал считать: нежно-сиреневый, бледно-зеленый, каштановый, янтарный. И червонного цвета есть листва, и багряного, и ультрамаринового… Считал, считал, не хватило цветов! Собственно, налицо все краски земли и неба, даже такие их смеси, которые не рискнет применить ни один художник. Кажется, деревья хотят нарядиться еще раз, прежде чем покроются снегом и погрузятся в глубокий зимний сон. Каждое дерево старается блеснуть своей красотой, кричит, требует внимания. Как пламенеют дубы! Можно подумать, что их листва скопила в себе солнечный жар. А плакучие ивы! Их мелкие, узкие листья, пожелтевшие, истонченные, повисли, словно слезы, на гибких ветвях и все еще Держатся, все не могут с ними расстаться. Только ели темные и сумрачно настроены. Но как светятся, блистают золотой парчой возле них березы! Робко выглядывая из-за старой ели, застыла стройная осинка. Ее багряные листочки дрожат, словно деревце озябло холодной ночью и никак не может согреться. Чуть дальше липа мелколистная стоит в коричневом уборе: вместо листьев на ней масса плодиков. Горят, словно опаленные огнем, почти бордовые кроны вязов, полыхают оранжевым цветом резные, с темными пятнами листья кленов.
Иду по пестротканой дорожке. Она то желтеет лимонными листьями берез, то окрашивается в оранжевые и багровые тона, когда ступаешь под кленами, то розовеет осыпью бересклета… Мягко ступаешь, идешь, как по ковровой настилке. Слышно, как живая листва скользит по веткам, будто хочет зацепиться.
Самое интересное в осени — листья. Все лето красовались они, играли в солнечные пятнашки, с перес-мешьем шептались друг с другом, кормились соком деревьев. А сейчас корни деревьев не пьют воду почвы, листьям нечего испарять, они не нужны деревьям, сохнут и ложатся толстым слоем, чтобы отдать бескорыстно долг, вернуть труженице-земле тот азот, фосфор и калий, что истратили они на свою короткую жизнь. Укроют корни породивших их деревьев, обогатят почву удобрениями, предохранят от промерзания. Вот он лист, смотрю на него: пожелтел, засох, сморщился, черешок его утончился. Он еще висит на дереве, едва держась за него кончиком черешка, но уже мертв и чужд живому дереву, и чуть тронет его ветер, как лист без звука, без боли отваливается от ветки, порхая в воздухе бабочкой, неслышно опускается. Из глубины памяти всплывают пушкинские строки:
