На открытом участке земли мы обнаруживаем могилу площадью с двуспальную кровать, окруженную резным деревянным забором. Хотя благодаря французским колонистам и английским миссионерам малагасийцы в основном христиане (католики и протестанты), но где-то внутри их объединяет культ предков и призраков. Перед умершими существуют зловещие обязательства. Многие кочевники регулярно достают из могил, чистят и вновь хоронят своих мертвых. Существуют истории (возможно, это легенды или преувеличение) о ритуальном сексе с мертвыми и о посмертном каннибализме. Мертвые рассказывают и указывают, как жить. Мир призраков существует параллельно с миром живых людей. Есть и так называемые fady (что-то типа табу, но с определенными отличиями). Одни правила мягкие, как суеверия. Нарушая другие, ты рискуешь быть убитым или изгнанным. Существуют fady по поводу дней недели, цветов и еды. Запрещено передавать яйцо из рук в руки. Детям запрещено упоминать части тела своих отцов и даже громко произносить их имена. Нельзя, чтобы ваши фекалии оказались поверх фекалий кого-то другого, так что пользоваться туалетом на Мадагаскаре довольно сложно. В некоторых племенах близнецы представляют собой fady, и один из них должен быть убит. Что же касается зебу, то их ценность и предназначение состоит в том, чтобы взять их с собой после смерти. На пирах по поводу похорон иногда забивают до тысячи голов — своеобразный способ коллективного потребления протеинов. Зебу — не просто валюта и социальный статус. Это еще и духовное страхование.
После того как мы пересекли две реки на чудовищно ненадежных паромах, мы добираемся до tsingy. Пейзаж tsingy настолько невероятен, настолько экстремален, что описать его просто невозможно. Из гущи джунглей вырываются зубчатые известняковые столбы, похожие на готические храмы. Отвесные скалы — в глубоких ущельях и оврагах, кругом туннели и пещеры. Попытаться взобраться сюда могут только скалолазы-самоубийцы. Но пару лет назад группа французских альпинистов проложила себе дорогу через tsingy, используя крепления на вкрученных в породу болтах, переброшенные через ущелья тросы и канатные мосты.
Если вы достаточно здоровы и у вас хорошая медицинская страховка, то вы можете провести пять часов на невыносимой жаре, пересекая этот уносящий в мир приключений природный парк. Как человек старый, больной, боящийся высоты и закрытых пространств, без врожденного чувства равновесия (из-за чего я до сих пор не могу определить, правша я или левша), я проклинал каждый момент этой поездки, однако мгновенно выложил бы деньги за возможность ее повторить.
С научной точки зрения tsingy — одно из тех редких мест, где можно наблюдать сравнительную эволюцию. Поверхности ущелий и оврагов, на которые время от времени падают лучи солнца, превратились в нетронутые островки микросреды. В нескольких метрах друг от друга можно увидеть растения, которые не соприкасались в течение тысячелетий. Чертыхаясь и молясь, я пересек вершину холма и увидел тонкое дерево, из всех веток которого вырывались клубы дыма. Это напоминало волшебное дерево из сказки. Ветра совершенно не было, воздух был «стоячим». Я спросил нашего спутника из Кью, чтобы это могло быть. Он сказал, что не знает. Собственно, он сказал то, что говорит каждый эксперт, — что надо самому пойти посмотреть, но он не знает точно и достаточно ли воды я пил по дороге.
А еще баобабы. Баобабы самые… ну вот опять начинается… необыкновенно странные и гипнотизирующие деревья в мире. Их существует восемь разновидностей в мире, причем шесть — малагасийского происхождения. Один из видов есть в Южной Африке, один — на другом осколке Гондваны, в Австралии. Когда поджигают леса, баобабы оказываются единственными выжившими деревьями — они слишком велики для огня. Малагасийцы называют баобабы Королевами лесов, и есть специальная fady, их защищающая. Никто не знает, как происходит их опыление — возможно, свой вклад в это вносят летучие мыши. Баобабы стоят на фоне этого проклятого пейзажа — одинокие и восхитительные. Здесь есть знаменитые аллеи баобабов, тянущиеся вдоль пыльных дорог и болотистых, полных лилий озер. Настоящий марш баобабов. Сложно представить, что такая прозаичная вещь, как заросли деревьев, может вызывать восхищение. Но это — настоящий Ангкор-Ват[137], созданный природой. Лес потрясает, лишает дара речи, перехватывает дыхание — как любой средневековый храм. Есть что-то меланхоличное в этих огромных красных часовых леса. Они стоят безмолвно, с экспрессией. Внутри они полые, поэтому никто не может определить их возраст. Если вы хотите поверить в то, что у растений есть души, — взгляните на баобабы, и тогда поверить в это будет гораздо легче. Группа из Кью тихо сообщает, что им никогда не удавалось найти побегов баобабов — у них нет детей. Возможно, баобабы уже превратились в призраки леса.
Запасаться семенами — один из самых древних инстинктов человеческой цивилизации. В тревожные времена семена были талисманами, верой в будущее, молитвой о грядущем урожае. Если вы спросите, зачем в Хейвордс-Хит нужна коллекция семян, вам легко и немного задумчиво скажут, что это — страховка. Если дикое растение окажется на грани исчезновения, то вот оно, пожалуйста. Здесь оно в безопасности, и мы можем возродить его. За исключением того, что как раз возродить его мы не сможем. Если разрушается естественная среда обитания (со своим необыкновенным разнообразием и возможностями), то никакое, даже самое большое желание и идеальный набор семян не помогут ее восстановить. Вы не можете вырастить джунгли на пустом месте. Банк семян можно пополнять и сохранять, но банк семян — это скорее кладбище растений. Не страховка, а укор, напоминание о наших грехах. И хотя ученые с огромным энтузиазмом продолжают свои поиски и занимаются эмпирическими исследованиями, используя огромное число латинских терминов, это всего лишь эмоциональный спазм, своего рода анимистическая молитва о чуде. Важна не коллекция, а вера в ее значимость для тех, кто ее собирает. Надежда на чудо, что мы не будем в конечном счете пожинать то, что посеяли прежде.
Проведя 9 дней на Мадагаскаре, две группы людей по 15 человек проехали на лендроверах на второй передаче больше двух тысяч миль, пересекли две реки, но смогли при этом собрать семена всего семи видов растений.
«Вы в первый раз в Алжире?» — спрашивает меня Кукаждый, кого я встречаю. Этот вопрос может быть задан из вежливости, в качестве предупреждения и даже с нотками обвинения. «Где же вы были? Почему так долго не приезжали?» Со слабой улыбкой и несколько обобщая с точки зрения географии, я отвечаю, что нет, я уже бывал в Магрибе. «В Марокко…» — вздыхают они. Да, в Марокко. «А, Марокко, — повторяют они, скривив губы. — Диснейленд». По сравнению с Алжиром — действительно Диснейленд.
В течение 10 лет сюда приезжали, только если возникала острая необходимость и имелись прочные связи. Фотограф, который предпринял последнюю известную мне попытку поработать в Алжире, так и не вышел из своего номера в гостинице. Страшно напуганный, он сразу же отправился обратно в аэропорт. Тут работает всего несколько команд иностранных журналистов: 11 лет гражданской войны — это кровь, смерть и ужасы. Угрозы в Алжире никогда не бывают пустыми. Они всегда полны страшного смысла, и в их серьезности сомневаться не приходится.
«Зидан», — говорю я. Зинеддин Зидан — единственный алжирец, о котором знают во всем мире. «О, Зидан», — отвечают они. Все следят за его карьерой, им гордятся, хотят получить автограф. «Жаль, что так получилось в последнем матче, я имею в виду, когда он головой ударил игрока в финале Кубка мира в 2006 году». «Что ты говоришь?! — взрывается собеседник, всплескивая руками. — Это было здорово, это было потрясающе! Всю свою жизнь Зидан был тихим, уступчивым, обычным французом, но в конце концов поступил, как настоящий алжирец».
Город Алжир расположился по берегам огромной, выбеленной солнцем естественной гавани. Это город нор и теней. На поверхности — сахарная глазурь, променад, узнаваемый и даже хвастливо французский. Кварталы высоких белых домов с красивыми голубыми ставнями в типично алжирском стиле, навесы над галереями магазинов, глубокие и темные бары. Широкие, вьющиеся бульвары, вдоль которых растут фикусы, подстриженные так, что начинают напоминать зеленые тени от солнца. Здесь чувствуется какая-то тенистая и пыльная изношенность, так подходящая к колониальной архитектуре, вызывающей чувство ностальгии по буржуазному снобизму и расовой предвзятости. Этот французский город смотрит на Средиземное море, на противоположном берегу которого, отражаясь, как в зеркале, стоит Марсель.
Французы оставили себе вид на море. А позади — ползущие по холмам кривые аллеи, старая оттоманская цитадель-касба и башня беев. Полуразрушенные, с раскрошившимися стенами, изрисованные граффити туннели, тупики и пещеры. Они другие — африканские, извилистые, секретные и охраняемые. Это место было центром сопротивления, застаревшей ненависти. А над городом возвышаются строгие и неуклюжие штампованные образчики коммунистической архитектуры — прямо-таки олицетворение функциональной красоты, кирпичики социального равенства. Пародия на архитектуру. Наша гостиница — монумент коллективному социалистическому гостеприимству, отпускной барак с кафетерием для безымянных героев. В его украшениях запечатлено время оптимизма в Алжире, период изобилия 1970-х годов: текстурированный бетон, бугорчатые стеклянные стены, пластиковая мебель, резиновые растения.
