При поддержке американцев и сохранявших свое присутствие французов армия вмешалась и не позволила исламистам взять власть. Было сформировано очередное правительство из военных. Потом последовала гражданская война, по своей жестокости не уступавшая войне с французами. Обе стороны, несомненно, извлекли уроки из первой войны. Исламисты под знаменем джихада вырезали целые деревни. Армия делала то же самое. И те, и другие ставили блок-посты, использовали пытки и под покровом ночной тьмы воплощали свои идеи террора. Журналисты в страну не приезжали, иностранцы тоже. Алжир превратился в крепость страха.
«Можно было проснуться и обнаружить, что в непосредственной близости твоим соседям ночью перерезали горло», — рассказывает человек, которого угрозами заставили отказаться от своего бизнеса. У каждого погиб кто-то близкий — кузен, брат, школьный друг. В деревнях возродились средневековые порядки, помимо прочего, внезапно грянуло восстание берберов, а заодно кому-то пришла мысль организовать в Сахаре крыло Аль-Каиды.
В последнее время насилие, похоже, прекратилось. Но это не мир, а лишь отсутствие войны — хрупкое вымученное перемирие. Случаются еще убийства, нападения на дорогах, небезопасных в темное время суток. Армия по-прежнему везде, но ситуация выглядит получше. Прошли выборы. Но крепкие и тугие объятья гнева не ослабли.
Я иду по улице в сопровождении человека, который горячится при виде мужчины, надевшего джеллабу и белый головной убор хаджи. Вместе с ним женщина с закрытым чадрой лицом. «Взгляни на это, — говорит мой спутник. — Это не наша культура. Алжирцы так никогда не одеваются. Когда я был мальчиком, то никогда не встречал мужчин с такими бородами, а женщины не должны были носить эти идиотские покрывала на голове. Все это привезено извне. Поехали воевать в Афганистан и вернулись оттуда со всем этим экстремизмом, религиозностью и. — он подыскивает слово, — этой нетерпимостью».
Алжир — самый центр урагана нетерпимости, цунами пост-колониальной травмы вкупе с нигилистическими в целом 1960-ми, социализмом третьего мира, авторитарными военными хунтами, ваххабитами, борющимися друг с другом на фоне массовой безработицы. Его население молодо — почти треть младше пятнадцати. Подростки тусуются на перекрестках, собираются кучками в темных закоулках, собираются в банды, выполняют тайные поручения главарей. Они похожи на борзых в ожидании кролика, чтобы растерзать его и оставить прошлое позади. Юноши очень привлекательны, иногда невероятно красивы. Пожалуй, они единственные на земле, умеющие с шиком и элегантностью носить дешевые спортивные костюмы из супермаркета. Названия европейских клубов на их спинах подчеркивают культурный тупик, в котором они оказались. На каждом клочке пыльной земли кто-то пинает мяч, отжимается, прогуливается с питбулем на цепи, курит, дерется и ждет, когда произойдет хоть что-то важное.
«Они ждут австралийский пароход», — говорит мне кто-то. Это эвфемизм. В 1960-х гг. прошел слух, что вот-вот из Австралии придет большой пароход и заберет с собой тысячи людей туда, где у них будет работа и лучшая жизнь. И каждое утро люди выходили на пристань в ожидании парохода. Они приходили с сумками, документами, обсуждали детали прибытия парохода, который, как говорили власти, уже совсем рядом, за линией горизонта. Пароход стал великим и печальным символом несбывшихся надежд и ожиданий алжирцев.
Ирония, если Алжир действительно нуждается в иронии, состоит в том, что страна могла бы стать одной из самых богатых в мире. Тут есть озера нефти, горы минералов, природного газа достаточно, чтобы накачать всю Европу, безнадежно ищущую, как избавиться от шантажа Газпрома. Но, похоже, этого никогда не случится. А если и случится, то ничего не изменит. Этому мешают и политика, и армия, и непримиримость, и религиозная ортодоксальность. «Куда уходят деньги? — спрашивает меня интеллигентная женщина, торгующая книгами. — Где инвестиции для создания рабочих мест?» Смотришь по сторонам и думаешь, что все деньги, наверное, уходят на службы безопасности и военных — обычная для стран третьего мира история растаскивания богатств. Страна, которая была главным зеленщиком Франции, теперь не экспортирует даже оливковое масло. Кстати, совсем забыл, здесь есть еще и соляные копи.
Ощущение, что город готовится к встрече Грэма Грина — привлекательный, красивый, обойденный международной торговлей и политикой. Рядом с мечетями и синагогами стоят христианские храмы. Иудеи, жившие здесь 3 тысячи лет и бывшие значительной частью культуры Магриба, — уехали все. Во время гражданской войны они выступали на стороне французов. Здесь есть маленькие парки, где, держась за руки, сидят сентиментальный влюбленные. На каждой скамейке разыгрывается трагическая оперетта подавляемого желания и скрываемой страсти. И еще можно почувствовать, что этот город когда-то был светлым и сибаритским: утонченным, ярким, эротичным, опасным, богатым и романтичным. Именно здесь соприкоснулись музыка и озорство Европы, Африки и Арабского Востока. Но сейчас удовольствие можно получить лишь маленькими глотками за закрытыми дверями.
Однако, здесь имеется и небольшой прибрежный городок Ля-Мадраг. Его бухта полна яхт, у домов — автоматические ворота, в гаражах стоят мерседесы. Сюда приезжают представители среднего класса, работающие за границей. За все заплачено твердой валютой. На побережье — рыбные рестораны под тентами, маленькие белые столики, похожие на те, что можно встретить на курорте Жуан-Ле-Пин. Бары с плазменными экранами, на которых танцуют западные поп-звезды. На одном из баров памятный знак о посещении его Брижит Бардо. У дверей ночных клубов стоят вышибалы — здоровые потные мужики с рябыми лицами и пустыми глазами.
Внутри другие здоровые и потные мужчины развлекают девушек, напоминающих проституток с фотографий Брассая[142], едят дорогие западные стейки, пьют импортное вино. Картина выглядит одновременно опасной и жалкой. Это — имитация интересного времяпрепровождения в каком-то другом месте. Австралийский корабль ночных клубов. Меня привели в кабаре, где какой-то генерал сидит с проституткой. Несколько сотрудников нефтеперерабатывающего предприятия хлещут водку после шестимесячной вахты. Несколько геев напились до неприличия. Все темно и таинственно. Певцы по очереди подходят к электронному органу и исполняют традиционные приторно-сладкие песни о любви на арабском языке. Потом происходит крайне странная вещь — публика подзывает певцов деньгами и просит спеть песню про них самих. Певицы дрожащими голосами начинают петь о нефтяниках и генерале с его спутницей с мертвыми глазами. Публика отравлена славословием в свой адрес. Люди платят все больше и больше, чтобы услышать свои имена и должности, имена и должности своих друзей, пропетые под аккомпанемент электрооргана. Те, кто привел меня, заплатили, чтобы спели и про меня. «Вот наш дорогой друг, приехавший в Алжир из Англии. Мы приветствуем тебя, Адриан». Так продолжается часами. Сотни и сотни долларов заплачены за эту детскую песенку. Все хлопают. Девушки в убогих облегающих платьях сидят в баре и ждут момента, когда на них обратят внимание. Это самый странный ночной клуб из тех, что я когда-либо видел. Он каким-то психотическим и депрессивным образом обостряет чувство, ради которого мы все ходим в такие заведения — желание думать о себе хорошо, быть любимым и уважаемым незнакомыми тебе людьми, слышать свое имя из уст человека в серебристом блейзере и остроносых белых туфлях.
Вечерами на побережье работают аттракционы — скачущие лошади, крутящиеся огромные чайные чашки, раскачивающиеся пожарные машины, звон монет и хлопки выстрелов из духовых ружей, воздушные шарики, сахарная вата и многочисленные семьи, поглощающие мороженое малыши, одетые в светлые платья и костюмчики, грохочущая музыка, звучащая угрожающе. Отцы сажают детей на плечи, стайки девочек заглядываются на мальчишеские банды. Бедняки стоят у моря, воткнув свои посохи в песок, и разглядывают нефтяные танкеры, выстроившиеся в очередь у залива. Тепло, пахнет потом, сахаром и нечистотами. Это карусель на северной оконечности темного континента. Небо отливает красно-коричневым светом. Меня сопровождает сотрудник секретной полиции. Чей-то голос шепчет. «Сэр, посмотрите на море, вы можете сделать фотографии моря». Через залив виден местный образец городской цивилизации. «Но вы не имеете права оборачиваться. Сэр, не оборачивайтесь, пожалуйста».
Единственный способ разобраться в том, что такое Дубай — забыть, что он существует на свете. Это — миф, сборник сказок, как «Тысяча и одна ночь». А точнее, предостерегающая сказка. Дубай — история о трех желаниях, в которой, как знает каждый ребенок, в своем третьем желании герой просит еще три. И, как знает каждый джинн, чем больше желаний, тем больше жадности, страданий, невозврата кредитов и очень, очень много плохого вкуса. Дубай — это Лас-Вегас без танцовщиц, казино и Элвиса. Скучный финансовый Диснейленд. Курортный город с худшим в мире климатом. Жаркий до кипения. И полный сырости. Постоянные ветра приносят горы песка. Первое, что видишь, приехав сюда, — аэропорт, который наполненными эхом мраморными залами приветствует тебя в воротах огромной метрополии среди песков. Он слишком велик, чтобы быть главной гаванью континента. Дубай страдает от гигантизма — сублимации национального комплекса неполноценности, заставляющего создавать все самое большое. В том числе и финансовый кризис.
