Феномен авторства в науке сталкивается с проблемой соотношения в пей индивидуального и коллективного. Успешность реализации ученым своей социальной функции определяется степенью новизны его результатов. <...> В каждом научном тексте представлена наряду с информацией об исследованных объектах информация о людях, в общении со взглядами которых на объекты сформировалось собственное видение ученого. Он ведет себя определенным образом как по отношению к изучаемым вещам (наблюдая, экспериментируя, вычисляя и т.д.), так и по отношению к другим индивидам, занятым сходной деятельностью. Зафиксированным выражением его отношения к этим другим является его особое поведение в научном мире, которое может быть условно названо цитат-поеедением.
Под «цитат-поведением» мы понимаем деятельность ученых по использованию в своих публикациях научных ссылок. <...> (С. 124-125)
Ссылка фиксирует круг общения ученого. Но он может быть и оппонентным кругом, т.е. включать исследователей, с которыми автор полемизирует, подвергает критике и идеи и факты, противопоставляя им собственные. Эта полемика также влияет на цитат-поведение, притом не всегда в открытой форме. <...> (С. 127.)
<...> При каждом акте цитирования ученый, учитывая приобретенную отныне, благодаря новой информационной технологии неведомую прежним временам социальную значимость этого акта, должен действовать столь же ответственно, как и при представлении на суд сообщества своих научных результатов. Требуется высоконравственное отношение к любой вносимой в текст ссылке на другой источник, на другого автора, ибо она будет подсчитана компьютером при составлении «карты науки», на которую в дальнейшем смогут ориентироваться другие исследователи и организаторы науки <...> (С. 127.)
И здесь мне видится уже последняя великая задача западной философии, единственная задача, которая предстоит еще старческой мудрости фаустовской культуры, та самая задача, которая как бы заповедана нам веками развития нашей душевности. Ни одна культура не вольна выбирать путь и осанку своего мышления; но здесь впервые культура может предусмотреть, какой именно путь уготовила ей судьба.
Мне видится некий сугубо западный тип исследования истории в высшем смысле, никогда еще не возникавший и неизбежно остававшийся чуждым для античной и всякой иной души: всеобъемлющая физиогномика целокупного существования, морфология становления всего человечества, продвинувшегося на своем пути до высочайших и последних идей; задача проникновения в мирочувствование не только собственной, но и всех душ, в которых вообще до сих пор проявлялись великие возможности и выражением которых в картине действительного выступают отдельные культуры. Этот философский взгляд, право на который дают нам, и одним только нам, аналитическая математика, контрапунктическая музыка, перспективная живопись, предполагает — далеко поверх дарований систематика — наличие глаза художника, и притом такого художника, который ощущает, как окружающий его чувственный и осязаемый мир совершенно растворяется в глубокой бесконечности таинственных отношений. Так чувствовал Данте, так чувствовал и Гете. Выделить из сплетения мирового свершения тысячелетие органической культурной истории, взятое как единство, как лик, и осмыслить его в его сокровеннейших душевных условиях — такова цель. Подобно тому как мы проникаем в черты рембрандтовского портрета или бюста одного из Цезарей, так и новое искусство сводится к тому, чтобы созерцать и понимать великие, роковые черты лика какой-нибудь культуры как человеческой индивидуальности высшего порядка. Как это выглядит в случае того или иного поэта, пророка, мыслителя, завоевателя — это уже пытались узнать, но проникнуть в античную, египетскую, арабскую душу вообще, чтобы сопережить ее во всей ее выраженности в типических людях и обстоятельствах, в религии и государстве, стиле и тенденции, мышлении и нравах, — это уже некий новый род «жизненного опыта». Каждая эпоха, каждый великий гештальт, каждое божество, города, языки, нации, искусства, все, что было когда-то и будет некогда, — все это есть физиогномический штрих высочайшей символики, истолковать который является задачей знатока людей в совершенно новом смысле слова. Поэтические творения и битвы, празднества Исиды и Кибелы и католические мессы, доменные заводы и гладиаторские игры, дервиши и дарвинисты, железные дороги и римские улицы, «прогресс» и нирвана, газеты, скопища рабов, деньги, машины — все это равным образом суть знаки и символы в картине мира прошлого, многозначительно воскрешаемого душой. «Все преходящее есть лишь подобие». Здесь кроются решения и перспективы, о которых пока даже не догадывались. Проясняются темные вопросы, лежащие в основе наиболее глубоких из всех человеческих прачувствований, страха и тоскующего вожделения, и облаченные мыслью в проблемы времени, необходимости, пространства, любви, смерти, первопричин. Есть какая-то неслыханная музыка сфер, которая хочет быть услышанной, которая будет услышана некоторыми из наших глубочайших умов. Физиогномика мирового свершения становится последней фаустовской философией. (С. 320-322)
В зарубежной литературе этим понятием пользовался И. Лакатош, разумеется в контексте своей методологии науки. См.: Lacatos I. History of Science and its Rational Reconstructions. — In.: Boston Studies in the Philosophy of Science. Dordrecht, 1970, vol. VIII. В отечественной литературе понятие научной программы применяется Н.И. Родным (Родный Н.И. Очерки по истории и методологии естествознания. М., 1975), В С. Степиным (Степин В.С. Становление научной теории), А.И. Ракитовым (Ракитов А.И. Философские проблемы науки. М., 1978) и др.
«Особность» — индивидуальные личностные свойства, составляющие неповторимую специфику объекта независимо от того, является он одушевленным или нет.
Уже в редукции «вещного» языка или языка «событии» к языку «фактов», как он задан в Трактате Л.Витгенштейна и продолжен в конструктивной семантике — например, у Гемпеля в реконструкции «объяснения событий» посредством логического выведения соответствующих «описываемых фактов» — проявляется неолейбницианская редукция трансцендентальной логики опыта к формальной логике языкового описания: здесь вопрос о значимости познания, в качестве вопроса о логическом и эмпирическом обосновании доступных описанию фактов, вновь отделяется от кантовского вопроса о субъективных условиях возможности познания вещей или же событий — как если бы этот последний вопрос можно было бы свести к психологическому вопросу о возникновении познания (отделение «context of discovery» — «контекста открытия» — от «context of justification» — «контекста обоснования»). Похоже, что такая редукция трансцендентальной логики до (синтактико-семантической) «логики науки» нуждается в коррекции со стороны языковой логики, дополненной трансцендентальной прагматикой; это настоятельно требуется уже в силу того обстоятельства, что синтактика-семантическая реконструкция причинного объяснения событий через дедуктивно-номологическую модель выведения фактов по сей день не сумела выработать критерий для различения случайно взятых универсальных предложений и обобщенных симптомов от высказываний, в которых формулируются релевантные для объяснения законы. На мой взгляд, здесь мы имеем дело с местью неотрефлектированного абстрагирования от прагматического измерения причинного дискурса экспериментальной науки, которая формулирует релевантные гипотезы своих законов посредством выведения (Пирс), с помощью эвристической путеводной нити категории причинности.
Вопрос о нормах науки анализировался нами в статье «К проблеме научной обоснованности норм»
Отношение долженствования к бытию носит конфликтный характер. Изнутри самого мира познания никакой конфликт невозможен, ибо в нем нельзя встретиться ни с чем ценностно-чужеродным. В конфликт может вступить не наука, а ученый, притом не ex cathedra [с высоты кафедры, авторитетно. — Ред.], а как этический субъект, для которого познание есть поступок познавания. Разрыв между долженствованием и бытием имеет значимость только изнутри долженствования, то есть для этического поступающего познания, существует только для него.
