А Гольденвейзер - В защиту права (Статьи и речи)

{227}

АДВОКАТ-ХУДОЖНИК

С. A. Андреевский и его "Книга о смерти"

Статья появилась в июне 1923 года в берлинской газете

"Руль" под заглавием "Исповедь С. А. Андреевского".

Печатается здесь в дополненном виде.

С. А. Андреевский был адвокат-художник, точнее: художник-адвокат. Пафос его души был пафос эстетический, его идеалом была не истина, не добро, а красота. Его призванием было художественное творчество и литературная критика. Но адвокатура была его профессией, и в "драмах жизни", проходивших пред уголовным судом, он нашел широкое поприще для выявления всех богатств своей одаренной натуры.

M. M. Винавер в своей превосходной статье "Эстет на службе правосудия" ("Недавнее" (Воспоминания и характеристики). 2-е изд., Париж, 1926, стр. 125-126.) вспоминает впечатление от речи Андреевского, произнесенной в эпоху расцвета его таланта. В 1893 году петербургская адвокатура праздновала 25-летие деятельности своего маститого вождя, В. Д. Спасовича. Среди других юбилейных ораторов, приветственную речь произнес С. А. Андреевский.

"Не знаю - да и никто из нас сказать не мог, - как она началась, эта речь; вероятно, самою обыденною фразою. Но знаю, что уже через минуту мы все были захвачены созерцанием чего-то воздушного, грациозно вырастающего на наших глазах и поминутно меняющегося, - образов, в миг сотканных из невидимых нитей и тут же тающих в воздухе, чтобы уступить место новым... Вы чувствуете, что всё это {228} неповторимо, что этих образов не удержишь воображением и вновь не нанижешь, что миг их творения есть миг их смерти... Вы не заметили даже, с какой игривой легкостью вы воспарили на высоты, с которых так непринужденно просто прозвучал из уст оратора величавый пушкинский стих:

"Ты, Моцарт, Бог и сам того не знаешь" - точно сами заиграли струны арфы, не тронутые рукой певца. И еще одно мгновение, еще взмах крыльев, и вы опять на земле, в дымном воздухе юбилейного зала - и разгоряченные лица, пенящиеся бокалы, черные фраки - и с уст оратора летит фривольная шутка, каламбур, пока опять и опять новая волна не увлечет его ввысь"...

Мне только один раз довелось увидеть и услышать Андреевского. Это было уже через пятнадцать лет после выступления, описанного Винавером. В 1908 году в киевском окружном суде слушалось дело по обвинению братьев Григория и Иосифа Бродских в убийстве двоих из толпы погромщиков, угрожавших дому, в котором жила их семья. Налицо был явный случай самообороны. Помню, как судейский швейцар, снимая с меня пальто, с убеждением сказал: "По закону, должны оправдать".

Дело было первоначально направлено к прекращению, но в правых кругах поднялся шум. Савенко в "Киевлянине" вопрошал: "Отчего ходят на свободе Бродские, которые среди бела дня убили двух человек?".

Наш киевский суд, вскоре получивший дурную славу в деле Бейлиса, был восприимчив к упрекам из этого лагеря. Обвинительный акт был утвержден и обвиняемые преданы суду.

Родители Бродских были состоятельными людьми и могли пригласить для своих сыновей любого защитника. Им посоветовали остановиться на Андреевском, исходя из того, что он, по своему характеру и темпераменту, {229} не станет превращать кафедру защитника в политическую трибуну и сумеет выдвинуть чисто человеческую сторону дела, чтобы привлечь к подсудимым симпатии присяжных независимо от их партийной установки. Этот расчет вполне оправдался.

Было уже около трех часов утра, когда после горячей речи первого защитника, - талантливого киевского криминалиста В. Э. Неметти, - поднялся С. А. Андреевский. Он отодвинул пюпитр и стал перед скамьями присяжных. Видная во весь рост, его высокая, стройная фигура с обрамленной седыми волосами головой казалась воплощением благородного изящества. Андреевский говорил низким, даже не всегда внятным для слушателей голосом, задушевно и спокойно.

Речь по делу Бродских напечатана в последнем сборнике речей Андреевского ("Драмы жизни" (Защитительные речи). 5-е изд., Петроград, 1916, стр. 595-9.). Как и другие его речи, она в чтении производит не меньшее впечатление, чем произвела на суде.

Он с первых же слов устанавливает рамки своей защиты:

"Вы знаете, что присяжные не судят погромов. Их разбирают особые суды, которым, вообще, подведомы все дела политические. Значит, о политике здесь говорить не приходится. В настоящую минуту я не думаю ни о "Союзе русского народа", ни об инородцах, ни об исторической вражде, ни об ее причинах. Бродский предан Вашему суду, как человек, а не как еврей".

Затем он рисует картину происшедшего, в которой каждый непредубежденный слушатель должен увидеть все характерные признаки убийства в состоянии самообороны:

{230} "В дом забралась шайка разбойников. Стекла звенят, мебель трещит, хозяина избивают до крови, чем попало, грабят золото, серебро, деньги, забирают всё, "чего душа просит", окровавленными руками... Прислуга бездействует или прячется или убегает. Полиции нет... Помощи ни откуда.

Если и здесь недопустима самооборона, то когда же она возможна? Отвергнуть ее, значило бы лишить людей права на безопасность, вырвать у них сердце, отнять у них любовь к близким, тревогу за их жизнь... Соблюдая закон, суд не мог этого сделать и прекратил дело".

К факту прекращения дела судом Андреевский возвращается и в заключительных фразах своей речи, в которых он как бы желает наперед примирить и правых и левых с ожидаемым оправдательным приговором:

"Я готов объяснить столь неправильное возобновление дела самым наилучшим образом для судебного ведомства. Я допускаю, что вокруг суда пошли грязные толки, сплетни, намеки на потворство Бродским со стороны правосудия... Суд был в чем-то заподозрен. Если так, то пусть лучше с отступлением от формы, хотя с грехом пополам, но выведут, наконец, это дело на свет.

Ну, вот мы его и пересмотрели. И можем только порадоваться за суд. Если вы подниметесь на высоту его беспристрастия, то, конечно, скажете то же самое, что уже сказано... И я желал бы, чтобы вы согласились с судом, для того, чтобы не бередились старые раны, чтобы водворилось спокойствие и восстановилась, наконец, вера в суд и в закон".

***

Андреевский облегчил задачу своим биографам, представив подробный отчет о своих взглядах на задачи и методы уголовной защиты. В посвященном этой теме докладе ("Об уголовной защите". Доклад в конференции помощников присяжных поверенных. Напечатан в виде предисловия к "Драмам жизни", Петроград, 1916.) он дает откровенное, - хочется сказать: откровенное до дерзости, - изложение своего адвокатского profession de foi.

"Я должен, - говорит он в этом докладе. - прежде всего, резко выделить защитников по уголовным делам от защитников по гражданским. Юристами можно назвать только знатоков гражданского права. Они заведуют особой областью общежития, для которой вековым опытом, - можно сказать, почти наукою, выработаны условные нормы отношений по имуществу. Это чрезвычайно хитрая механика... Иное дело криминалисты. Все они дилетанты, люди свободной профессии, потому что даже уголовный кодекс, с которым им приходится орудовать, есть не более, как многоречивое разматывание основных десяти заповедей Божиих, известных каждому школьнику" (Ук. соч., стр. 3.).

Для Андреевского уголовная защита - искусство, "такое же независимое и творческое, как и все прочие искусства" (Ук. соч., стр. 4.). Даже в сложных процессах, "с уликами {232} коварными и соблазнительными, добиться правды способен только художник, чутко понимающий жизнь, умеющий верно понять свидетелей и объяснить истинные бытовые условия происшествия" (Ук. соч., стр. 5.).

Этому методу Андреевский, по его словам, всегда следовал в своих защитах.

"Я решил говорить с присяжными, как говорят с публикой наши писатели. Я нашел, что простые, глубокие, искренние приемы нашей литературы, в оценке жизни следует перенести в суд... Уголовный адвокат, если он художник, т. е. человек проницательный и чуткий, находится даже в гораздо лучших условиях, нежели писатель. Он имеет подлинную натуру... Как портрет есть самая благодарная тема для живописца... так и подлинное дело есть лучший материал для художника слова, каким непременно должен быть защитник на суде" (Ук. соч., стр. 6, 8.).

Достаточно перечесть защитительные речи Андреевского, чтобы убедиться в том, что в этих словах дан верный автопортрет. Естественно, что оратор такого типа должен был обращать особое внимание на форму своих речей. В речах Андреевского более всего подкупает простота и кажущаяся безыскусственность изложения. "Не только коронных судей, - говорит Андреевский, - но и присяжных всегда коробит от каждого актерского приема защиты" (Ук. соч., стр. 20.). Сколько-нибудь развитые присяжные, "видя, что защитник впадает в театральные интонации, всегда испытывают некоторую неловкость и тотчас же опускают глаза" (Ук. соч., стр. 21.). Он критикует стиль французских судебных ораторов, {233} находя в их речах "много архаического, язык напыщенный, чуждый нашим простым вкусам, слог совсем особенный, ненатуральный, с каким-то специфическим профессиональным запахом" (Ук. соч., стр. 24.). И он особенно предостерегает молодых коллег от многоречивости: "От болтливости следовало бы так же лечиться, как от заикания" (Ук. соч., стр. 50.).