Мощно звучат трубы вознесенных ввысь белоствольных берез, и, как аккомпанемент этой полифонии июня, рассыпаются серебряной трелью колеблемые летним ветерком миллионы листьев.
И как порою в симфонии после напряженного крещендо, когда каждый инструмент оркестра, вложив всю силу, сочность и своеобычие своего голоса в общий поток звуков, отдыхает в мерном, ласковом адажио, так и в полотне «Сенокос» мудрый художник, рассыпав перед зрителем драгоценную мозаику цветоносного июньского травостоя, дает отдохнуть глазу, раскинув перед ним волшебный ковер озаренной солнцем поляны…
И опять, как в музыке симфонии, подчиненной незримому закону контрапункта, где одни ритмы сменяют другие, так и в холсте мы видим соразмерное чередование темных перелесков, изумрудных лугов, синеющей вдали дубравы.
Сенокос.
И наконец как финал в этом ликующем гимне радости, как заключительный аккорд, как самая торжественная нота в этом созвучии — над всем этим великолепием раскинулось высокое небо.
Наступила на миг тишина, и мы услышали кукушку и гудение мохнатого шмеля, трудолюбивую песню пчелы и мерное стальное звучание косы.
«Сенокос» — симфоническая поэма, гимн родной земле, победоносному народу, выстоявшему и победившему в жестокой, кровавой войне.
Волшебство этой картины Пластова — в высокой метафоричности языка живописца. Ведь насколько монументален, возвышен должен быть пластический словарь произведения, чтобы, взяв, казалось, самый древний сюжет из сельской жизни — сенокос, дать почувствовать зрителю грандиозность этой мирной панорамы, величие этой звучащей тишины. Ведь за всей этой бурлящей радостью жизни зритель тех дней невольно представлял себе всю бездну страдания и смертей, которую принял народ в недавние страшные годы.
Напомним дату создания полотна — 1945 год.
Точнее, лето 1945 года, и тогда еще яснее и точнее перед нами встанут весь масштаб гражданственности этого пластовского шедевра, вся звонкая правда этого удивительного полотна.
Философия холста становится для нас еще более разящей и убедительной, когда мы узнаем, что люди, изображенные на картине «Сенокос», не просто натурщики, изображающие косцов, а близкие, родные, товарищи Пластова, его односельчане.
Этот холст — соединение самого широкого обобщения и документальности, подлинности изображения.
Ведь юноша на переднем плане — сын художника Николай, женщина в белом платке похожа на супругу Наталью Алексеевну, а два пожилых косаря — земляки Аркадия Александровича — Федор Сергеевич Тонынин и Петр Григорьевич Черняев.
В этой доскональности, подлинности весь пафос самой творческой судьбы Пластова.
Ведь с самых первых шагов живописец ни разу не изменил своего, однажды заведенного святого порядка: каждый год писать с натуры жизнь родной Прислонихи, ее людей, их радости и заботы.
Прислониха.
И если хоть на миг представить себе собранными в одном месте, пусть это будет музей или выставка, весь тысячелистный альбом рисунков, всю необъятную Массу холстов, то перед нами предстанет неоценимая панорама жизни одного села, возведенная до звучания летописи, страны.
«Весна»…
Сыплет редкий мягкий снежок. Мартовский, последний. Сквозь прозрачную вуаль серого дня перед нашим взором предбанник курной деревенской бани.
Молодая женщина любовно одевает дочку, курносую, обаятельную малышку, трогательно прикусившую нижнюю губку. Рыжая челка торчит из-под теплого платка.
Мать торопится. Шуршит под ногами золотая солома. Звонко падает тяжелая капель.
Зябко.
В этом холсте, как никогда, перед нами предстает во всем блеске мастерство Пластова.
Недаром зрители Третьяковки называют эту картину «Северной Венерой», с таким виртуозным мастерством написано это полотно. В свое время этот холст прозвучал как вызов отвыкшей от картин с обнаженной натурой публике…
И опытные перестраховщики назвали его компромиссно «Весна. Старая деревня».
Николай Аркадьевич рассказывал, как негодовал отец и как однажды, придя в Третьяковскую галерею, он в сердцах оторвал с этикетки слова «Старая деревня» и оставил слово, Весна».
Может быть, сегодня все это кажется почти юмористическим рассказом, но тогда Пластову было не до шуток. Вот письмо искусствоведу С., в котором автор пытается объяснить некоторые задачи искусства, не всем понятные:
«Что Вам сказать насчет того, почему я дал название «Весна» одной моей работе? Если брать «вопросы зрителей», так ну их с их вопросами. Мне на эти вопросы трудно ответить…
Весна.
Вот как Вы им отвечали, мне было бы интересно узнать. Но если Вы сами хотите задать мне такой вопрос, то это уже много хуже и печальнее, ибо сие значит, что даже наиболее чуткие сердца замкнулись для самых обыкновенных голосов искусства и надо забывать евангельский наказ: «Толцыте и отверзется вам». Если искусство во многом, так сказать, иносказанье, немая и самая краснорзчивая речь, то, видимо, надо этому самому зрителю какие-то особенные уши, чтобы услышать сокровенный, страстный шепот души художника, чтобы вдруг ощутить тепло его уст, очнуться и как бы воскреснуть в ином, чудесном мире, из которого, заглянув в него хоть раз, уже никогда не захочется вернуться в то состояние, которое диктует такие названия, как «Рубка леса» (вместо «Смерти дерева») или «Мальчик на каникулах», какое мне советовали дать моей картине «Юность», и т. д. Выпишете: «Вы придумываете названия, на мой взгляд, очень многозначительные, которые соответствуют Вашему мироощущению. Уточните это. Подобная цитата не только поможет зрителю и каждому из нас…»
Дорогая моя! Я никогда не придумывал названий… Название и идея картины, замысел, его облик рождаются одновременно, неотделимо друг от друга. Но только на холсте я пишу цветом и т. п., а на бумажке, что под картиной, пишу ну как бы подстрочный перевод что ли того, что зрителю предстает в том или ином обличении перед глазами.
Каждый волен подыскать любое слово из убогого нашего словарного фонда (по сравнению с живописью), какое ему кажется более по его разумению, но, давая свой подстрочник, я втайне рассчитывал, что он попадет, попадет в руки поэта или просто умного человека и этого ключа хватит ему открыть мой ларец с немудреными сокровищами. Увы, это редко, редко доводится встретить, а пытаться объяснить слепому, какого цвета молоко, для меня просто не по мозгам».
Да, трудновато порою бывает художникам, которые пользуются не только азбукой, а перелистывают томики стихов Пушкина, рассказов Чехова.
Впрочем, далеко не все осуждали в те времена «Весну», были и мнения другие…
Пластов… Никогда не забыть его открытого лица. Глаз, пронзительно острых, порою лукавых, порою гневных.
Не изгладится из памяти улыбка мастера, светлая, почти детская, глубокий шрам у виска — заметка вражьей ненависти — и седая прядь на высоком, изборожденном заботами челе.
Мастер был прост и внешне доступен.
Но мало кто знал вход в светелку его души, открытой солнцу и детям, землякам и родной стороне.
Летом.
Он был по-мужицки основателен и трудолюбив, поэтому ненавидел щелкоперов и верхоглядов.
Он презирал ложь.
И поэтому, как ни у кого в нашей живописи, с его холстов глядит на современника правда. Яркая, горькая, сочная и терпкая, какая она есть.
Его полотна — это мир, обильно населенный людьми, любимыми его современниками, малышами и древними дедами, красивыми молодухами и крепкими парнями. В его холстах щедро светит солнце, льют дожди, зреют хлеба, идет снег, словом, это сама наша жизнь, наш народ, Родина…
Враг безделья, он воспел в своих картинах труд крестьянина. Труд тяжелый, от зари до зари, труд, радостный плодами своими. Пахота, жатва, молотьба, уборка картофеля, цветущие луга и тучные нивы, плодоносные сады — словом, целую энциклопедию сельских будней развернул перед нами мастер.
Не улыбающиеся светлоглазые статисты населяют его полотна, а загорелые, жилистые, порою неприглядные в своей будничности, но тем более великие встают во весь рост на десятках его картин люди села — герои нашего времени!
Мало у кого в истории живописи найдешь такое слияние природы и человека. Молодая мать с малышом, истомленная зноем в саду, отягощенном плодами, юноша прилег на меже рядом с зеленеющим хлебом, старик сквозь слезы глядит на срубленную березу, детишки выбежали на крыльцо, любуются первым снегом — все это холсты-символы, мудрые, глубокие той бездной ощущений и ассоциаций, которые приходят не в кабинете и не в уединении студии, а даются опытом целой жизни, жизни в самой гуще народной.
Все тягости и радости испытал Аркадий Александрович Пластов. Он познал всю меру признания.
