Во дворце говорят по-тибетски и по большей части живут на тибетский манер. Титул махараджи, которым называют Дренджонги Гьялпо («король Сиккима» по-тибетски), – одна из нескольких уступок индийским обычаям. Лхаса, столица Тибета, – это, несомненно, местный Париж, диктующий моду, этикет и обычаи.
Напротив махараджи сидела принцесса Пема Чоки, его вторая дочь (старшая дочь замужем за тибетским чиновником и живет в Лхасе). Поскольку махараджа расстался с махарани, Пема Чоки была за хозяйку. Ей двадцать два, ее имя означает «Лотос Блаженной Веры», и она так же прелестна, как и ее сказочное имя. Она умна, горда и нервозна. Ее черные волосы, собранные в косу по-тибетски, обрамляют тонкое, бледное лицо с глазами то настойчивыми и пронзительными, то неожиданно томными. У нее небольшой и выразительный рот, он всегда в движении: от улыбки к разочарованию, от серьезной задумчивости к смеху из-за недоразумения с быстрой переменой настроения живого и активного ума.
После ужина Пема Чоки поднялась, и мы обратили внимание, что она невысокого роста. Но в своем азиатском платье она казалась выше. Кроме того, она сложена так пропорционально, что, только стоя рядом с ней, можно определить ее настоящий рост. На ней было платье из фиолетового шелка с кушаком на поясе и блестящим передником ярких цветов. Ее золотое кау было сплошь усыпано бриллиантами. Характер Пемы Чоки со вкусом выражался в нескольких новшествах, тут же заметных внимательному наблюдателю. Вместо традиционных лхам (цветные матерчатые тапочки), например, на ней были элегантные французские босоножки из черной кожи, а на ее ногтях был красный лак.
После обеда мы пошли в гостиную, и я оказался рядом с Пемой Чоки, которая прекрасно говорит по-английски. Она знает о Западе по книгам и учебе, но никогда не выезжала за пределы Азии. В школе она учила наизусть английские рассказы и стихи (она ходила в школу в Калимпонге), а теперь читает «Лайф», «Вог» и «Ридерс дайджест». Она путает Кольбер (Клодет) с Флобером (Гюставом) и Аристотеля с Мефистофелем. Но тибетскую культуру она знает досконально. Она обожает буддийские церемонии и особенно почитает Миларепу.
– Только представьте себе, – сказала она, как будто рассказывая о какой-то катастрофе, случившейся не далее как вчера, – Миларепа [который, кстати говоря, умер тысячу лет назад] круглый год жил в пещере в Гималаях среди снега и льда. Я иногда сама хожу в горы, но мне бы не хотелось остаться там навсегда! Все имущество Миларепы состояло из одного только кувшина для воды. Однажды кувшин упал и разбился на тысячу осколков. Вместо того чтобы жаловаться или приходить в отчаяние, Миларепа стал петь. Он сказал кувшину: «Кроме тебя, у меня ничего не было. Теперь ты разбит и стал ламой и прочел мне превосходную проповедь о недолговечности вещей!» Божественно, не правда ли?
Слуга, одетый лесным джинном, прошел мимо с подносом. Принцесса предложила мне выпить и продолжила:
– Через несколько дней состоится чудесная церемония в монастыре, вы обязательно должны прийти! Из Тибета приехал новый лама. У него такой красивый голос! И к тому же он сам очень красив. Это глупо с моей стороны предполагать, что красивому ламе легче приводить умы к вере?
Пема подняла рюмку с ликером, который мы привезли с собой в подарок из Италии, и засмеялась. Она хорошо понимала, что ее последнее замечание восхитительно фривольно. Не зная того, она повторила вопрос, который тысячи лет назад задала в своем дневнике японка Сэй-Сёнагон, придворная дама Фудзивары.
Потом принцесса рассказала о своей поездке в Лхасу два года назад: великолепные процессии буддийских лам и настоятелей, пение, благовония и музыка.
– Представьте себе важную церемонию в храме, – сказала она. – Представьте себе собрание всех высоких сановников религии и все главные семейства Лхасы. И вот, прямо посреди благословения входит слуга и уводит меня, или, вернее, я вдруг замечаю, что он делает мне знаки с другого конца храма. А так как я сидела практически в первом ряду, я чуть не провалилась сквозь землю при мысли, что мне надо встать и пройти прямо по ногам всех великих дам Тибета. Там были жены нескольких шапе (министров) и несколько родственников далай-ламы. Ужас, правда? К тому же я не была уверена, что мои волосы не растрепались. Но слуга все делал мне настойчивые знаки, и я подумала, что, наверное, дома случилось что-то страшное – может, дом горит или туда ломятся воры. Бог знает, что там могло случиться!
– И что же оказалось?
– И вот, после того, как я отдавила ноги нескольким важных людей, оказалось, что мою собачку стошнило рисом, которым ее накормили за час до того. Я думаю, там были какие-нибудь акульи плавники, которые она ненавидит! Какая неприятность! Все, что мне осталось делать в тот момент, – это запереть ее в единственном доступном месте – в гонканге!
Слово «гонканг» резануло мне слух. Пока я слушал рассказ принцессы, мне представлялась сцена в освещенном лампами храме с золотой парчой, пением псалмов, облаченными в шелк ламами, облаками фимиама, позолоченными статуями, толпой сановников во всем великолепии священнического и феодального Тибета, Тибета, который до сих пор принадлежит Азии времен Марко Поло. Однако гонканг – это темная крипта, какую можно найти в любом монастыре; это обиталище йидамов, богов-хранителей, – таинственное, глухое место, где вонь прогорклого масла от приношений на алтаре еще тошнотворнее обычного. У входа висят разлагающиеся туши медведей, диких собак, яков и змей, набитые соломой, для отпугивания злых духов, которым вздумается преступить через порог. Туши распадаются, и все это место настолько отвратительно, насколько был бы нам отвратителен чулан под лестницей, забитый хламом, затянутый паутиной, где свалены древние прадедушкины зонтики и обрывки замызганной горжетки, которую когда-то носила покойная тетушка. И в довершение всего, разумеется, прогорклое масло. О портретах богов на стенах вы с первого же взгляда сказали бы, что это демоны, чудовища, адские твари. Однако это добрые духи, защитники, которые принимают эти кошмарные формы, чтобы сражаться с невидимыми силами зла.
Сопоставление Пемы Чоки и гонканга я счел уголовным преступлением. Невозможно представить себе что-либо более прелестное, чем принцесса в тот момент с ее румянцем, драгоценностями и молодостью, и что-либо более мерзкое, чем гонканг, темная, пыльная яма с затхлым воздухом, смердящая прогорклым маслом, с жирными ободранными тушами, с кошмарными богами на стенах верхом на чудищах, в коронах из черепов и ожерелий из человечьих голов, держащими в руках вместо чаш окровавленные черепа.
Принцесса еще раз поднесла прозрачную рюмку к губам, отпила, улыбнулась и продолжила:
– Но вы ведь даже не знаете, что такое гонканг!
Тогда она мне его как следует описала. Она рассказала о костях и плясках, о дридуге – священном ноже, о дордже[6] – молнии, о гирляндах из черепов, о скипетрах с насаженными на них людьми. В ней был Тибет, тайный и непереведенный Тибет; Тибет, страна экзальтации, красоты и ужаса, край открытого неба, каменных пустынь и зловонных гонкангов, высоких пиков, сверкающих на солнце, и холмов, где мертвые тела разрубают на куски и оставляют на прокорм хищным птицам; край простоты и жестокости, чистоты и оргий.
Чангу: Верлен и ветряные люди
Пема Чоки и ее брат принц Тхондуп решили ехать с нами до Тибета, чтобы покататься на лыжах в горах. Подниматься к Чангу вместе с Пемой Чоки было пленительным и радостным процессом постоянных открытий. Она уже не была сказочной принцессой в игрушечном дворце среди тибетских картин, нарисованных на драгоценной ткани, среди нефрита и кресел в худшем английском колониальном духе. Теперь это была простая и выносливая спутница, вдыхающая разреженный воздух на высоте 3700 метров и смеющаяся в лучах солнца, с меховой шапочкой на голове, какую носят на высоких плато зимой. Кто мог бы подозревать, что в ее жемчужно-фарфоровом теле столько силы и упорства?
Сегодня шел снег на протяжении всего пути до вершины горы, откуда ветер все уносил мелкие кристаллики, блестевшие на солнце. Мне до сих пор время от времени вспоминалась история с гонкангом. Как совместить божественную чистоту и безмятежность этих гор, бесконечную сладость неба и простора с вонючим, кровожадным ужасом ламаистской фантасмагории? Однако же и то и другое принадлежит Тибету. Как совместить этих чудовищных богов-хранителей с изяществом Пемы Чоки? Может быть, тайна Пемы Чоки – в какой-то степени тайна и Тибета, и, может быть, она могла дать мне ключ к ее разгадке.
Тем вечером мы несколько часов сидели возле огня, потягивая чанг, сиккимское пиво, которое варят из проса, разлитый в высокие бамбуковые стаканы, которые называются паип. Мы говорили о Верлене и Китсе. Я восхищался тем, как принцесса знает западную культуру, хотя то и дело и смеялся вместе с нею над какой-нибудь ошибкой. Разве храм с греческой статуей для нее не то же самое, что китайский павильон или пагода для нас, – а именно чрезвычайная экзотика?
