Потом, не знаю как, Пема Чоки заговорила о том, что ей намного ближе; о лунгпа («ветряных людях»), например, – монахах, которые многолетним крайним аскетизмом и упорной подготовкой добиваются почти полной свободы от тяжести человеческого тела и потому способны преодолевать сотни километров за один день.
– На самом деле они могут облететь Тибет целиком за неделю, – заверила меня Пема.
Она еще рассказала мне, что если бросить камень в определенное озеро, поднимется буря, и о ведьме, которая похоронена у лхасского монастыря.
– Хотя она умерла уже давным-давно, – сказала принцесса, – ее макушка до сих пор каждый день высовывается из-под земли. Только представьте себе, у нее в волосах блохи! Ламы изгоняют ее каждый день, но она сильнее их!
Вот это, а не маленькие храмы с имитацией греческих статуй или гипсокартонные сады, раскрашенные английской гувернанткой, есть почва, в которую действительно уходят корни мировоззрения Пемы Чоки; почва, насыщенная древними мертвецами, где эзотерические стихи и чудотворные откровения могут появиться в каждый божий день, где есть боги, которые занимаются любовью посреди огня.
Естественно, что разговор перешел на яды.
– Будьте осторожны в пути, – сказала принцесса. – В Тибете никогда нельзя знать наверняка. Есть яды, которые убивают так, что никто и не заметит. В Тибете считается, что если отравить человека, которому везет или который богат и влиятелен, то его удача, богатство или власть перейдет к отравителю. Иногда причина отравления еще тоньше. Таким образом люди пытаются унаследовать святость. Великий мудрец рискует тем, что какой-нибудь сумасшедший попытается его отравить в надежде получить бесценное преимущество святого перед обычными людьми – его высокое положение в цикле рождений и смертей. Моего дядю несколько раз пытались отравить по этой самой причине!
– Что? Знаменитого чудотворца, о котором я столько слышал?
– Да.
Я пошевелил угли, и мы выпили еще чанга.
Пема Чоки продолжала:
– Яды, понимаете ли, они почти живые существа. Вам смешно? Вы не верите? Ах, но вы же не знаете, какие странные вещи творятся в этих местах. Я знаю одного колдуна, который приготовил какой-то яд, чтобы убить соперника. Но так уж вышло, что этот соперник заболел и умер собственной смертью всего за день-два до срока, который указали звезды, когда яд будет готов и должен сработать. В общем, у колдуна не было выхода. Когда яд готов, его надо использовать. Колдун должен был либо дать яд кому-нибудь, либо умереть сам. Яд уже был готов и ждал. Он был голоден, разве вы не понимаете? Тогда колдун дал его своей дочери. Яд – он как живое существо. Он живой, у него собственная воля. Страшно? Но в Тибете все страшно!
В Тибете все страшно! Эта фраза в устах прелестной Пемы Чоки пробудила в моем уме воспоминания и отзвуки. Это правда. Молчание, простор, храмы с богами, как корабли, набитые безумцами, выброшенные на безумный берег… Но тайна Тибета начала приоткрываться. Я начал видеть вещи не только снаружи, но и изнутри. Я стал способен чувствовать их, а когда ты начинаешь чувствовать, разве ты не ближе к пониманию?
Пема снова заговорила о своем дяде.
– Он был самый необычный человек, которого я знала. Помню, когда я была маленькой, он жил в совершенно пустой комнате и летал…
– Вы действительно это видели?
– Да. Он делал то, что вы назвали бы упражнением в левитации. Я приносила ему немного риса. Он сидел неподвижно в воздухе. Каждый день он поднимался чуть выше. В конце концов он поднялся так высоко, что мне было трудно передать ему рис. Я была маленькая, и мне пришлось встать на цыпочки… Есть вещи, которые не забываются!
Чоукидар (сторож) постоялого двора бросил полено в огонь, и он ярко вспыхнул. Теплые и все еще полные света, мы вышли на минуту, чтобы вдохнуть ночного воздуха. Огромная луна катилась по ночному небу. Вокруг нас было только звездное серебро снега. Когда мы шли по льду, дорожка похрустывала под нашими ногами. Казалось, что кто-то кричит в тишине.
Глава 4
Метафизические приключения принца Гаутамы
Перевал Нашу: вход в Тибет
Один из перевалов, по которым можно попасть в Тибет, – это Нату в нескольких километрах от Чангу. Надо перейти мрачную, каменистую седловину в окружении унылых зазубренных гор. Наверху перевала горка из камней, несколько шестов и сотни маленьких разноцветных флажков, на которых методом гравюры по дереву отпечатаны буддийские молитвы. Когда мимо проходит караван, все добавляют по новому камню к горке и кричат «Со-я-ла-со!».
Когда мы добрались до камня, небо слегка потемнело, приближался закат. Розово-коричневые обрывки облаков плавали над нами, как на картинах XVII века. Воздух был холодный. Впереди в стороне Тибета небо было ясное, обычное в этих местах вдали от Бенгалии; сырость, облака, дождь и снег в эти горы приносит ветер из Индии. Пьеро Меле добрался до вершины раньше меня и уже надевал лыжи. Стоял апрель, вокруг еще лежал снег, и мы хотели войти в Центральную Азию торжественно и спортивно. Прежде чем продолжить путь, я на миг оглянулся на долину, из которой мы пришли. Ее уже скрывал фиолетовый туман вечера. До свидания, Сикким! До свидания, милая Пема Чоки!
Я не могу сказать, что мне понравился спуск. Я страдал от приступа горной болезни и то и дело был вынужден останавливаться. Пьеро постоянно подшучивал надо мной, но, как только снег кончился, он помог мне – понес мои лыжи. Мы прошли добрый отрезок пути по грязной каменистой ослиной тропе, и потом стемнело. Первые маленькие заросли сменились большими, а потом мы набрели на силуэты каких-то хвойных деревьев; то есть мы снова были достаточно низко, где растут деревья. До Чубитанга, где собирались заночевать, мы дошли очень поздно. Туччи и полковник Мойз уже были там, грелись у великолепного костра из хвороста.
Каждый раз, пересекая Нату, я вспоминаю Палджора и его стоячие трупы, случай, который был самым подходящим введением в эту отдаленную часть Азии. Он произошел несколько лет назад. Мы дошли до перевала в густом тумане. В воздухе витало ощущение неясной угрозы. Искривленные, побитые ненастьем камни нависали в сером тумане, как очертания таинственных существ, которые остановились, поджидая нас. Это было очень неприятно.
– Похоже на роланги, – сказал Палджор, который нес мешок с моими фотоаппаратами.
Он улыбнулся с видом знатока, желая убедить меня, будто в самом деле он не верит ни в каких ролангов, но я уверен, что в душе он все-таки в них верил. Роланг – это значит «стоячий труп» – ужасная выдумка, характерный продукт больного и зловещего тибетского воображения, которое наслаждается скелетами, кровью и смертью – всеми удовольствиями скотобойни. Больше всего ему нравятся войска демонов, совершающих ритуалы среди расчлененных человеческих трупов, используя черепа в качестве священных символов. Тибетская фантазия обожает макабрическое, с восторгом относится к отвратительному, опьяняется пытками, которые описывает со сладострастием и реализмом. В каком-то смысле эпизод с ролангами был самым подходящим приветствием, которым встретил нас тайный Тибет.
Однако как все это удивительно и неожиданно! Путешествуя по Тибету, по открытым всем ветрам плато, где солнце с эскортом блеска и блаженных облаков господствует над простором, где все ясно, прозрачно и кристально, где нет таинственных лесов и долгих северных сумерек, ты ожидаешь встретить народ, чей внутренний мир находится в более очевидной гармонии с природным окружением. Ты ожидаешь встретить безмятежный разум греков, культ красоты в дорической простоте, отважный дух светлого анализа, южные, солнечные эмпиреи, мифологию, в которой боги так же величественны, как Гималаи, наслаждаются метафизической гармонией, суть которой крайняя абстракция. Ты ожидаешь, чтобы Тибет рождает в человеческом разуме смелость высочайших полетов западной математики.
Есть теория, такая же древняя, как первое рассуждение человека о его окружении, согласно которой ландшафт и климат страны в какой-то мере объясняют не только физическую внешность обитателей, но и их характер, философию, религию, искусство. От Гиппократа (по-гречески) до Ретцеля, от Полибия до Тейна это считалось самоочевидным тезисом, даже не стоящим обсуждения.
Невозможно отрицать, что на человека влияет среда, но понять, как влияет, – совсем другое дело. «Век анализа на час синтеза!» – воскликнул Фюстель де Куланж. Время синтеза еще далеко, хотя, кажется, никто не сознает этого. Я наугад открываю исторический труд и нахожу фразу: «Вполне закономерно, что Парфенон мог возникнуть только на земле и под небом Аттики» (X. Берр). Это утверждение можно интерпретировать так: если мы имеем народ с развитым интеллектом, в стране, одаренной ясным небом и ярким солнцем и сильно изрезанным побережьем, с климатом, в котором у всего четкие очертания, где все отчетливо и вся атмосфера поощряет объективность и не поощряет туманную мечтательность и безудержный поток фантазии, то естественным результатом будет Парфенон. Парфенон – это плод спонтанного расцвета цивилизации, ведомой ясными и блестящими идеями к гармоничным и простым целям. Не следует ли ожидать от аналогичной среды культа рационализма в философии, культа обнаженной натуры в искусстве, культа измеримого в геометрии? А что касается богов, лишь естественно ждать, что они будут понятными, разумными, антропоморфными… Аргумент идеальный. Слишком идеальный.
