Маска тотемного чудовища-предка в момент снятия ее всегда сопровождается внезапным озарением царства тьмы. Вспомним момент воскресения в сказках «Царевна-лягушка» и «Аленький цветочек». Везде перед героем проблема узнавания. Узнать в лягушке царевну, в страшном чудище — доброго молодца, полюбить его именно в этом страшном, «личинном» облике. Когда царевич сжигает лягушиную кожу, он одновременно теряет царевну. Младшая дочь купца из «Аленького цветочка» должна полюбить именно чудовище, не подозревая в нем доброго молодца. Момент снятия маски — разрушение и озарение Кощеева царства. Оплакивание погибшего чудища есть первая часть, предшествующая воскресению. Маску сбрасывает не только сам погибший, но и весь мир вокруг.
Мгновенное световое преобразование мира сопровождается разрушением подвалов Кощеева замка, выходом из подземелья пленников и умерших. Тьма становится светом, безобразное прекрасным, смерть жизнью.
Мистерия смерти и воскресении — это первое слово, произнесенное человеком в мироздании. Это прасюжет, в нем генетический код всей мировой культуры. Кто подсказал его человеку? Сам «генетический код» — сама природа.
С чем пришел человек во вселенную? Какой опыт всего живого был осознан им и запечатлен в мистериальном действе? Это то, что дано всему живущему в природе: зачатие, рождение, жизнь, смерть. Здесь модель всех первоначальных процессов, создающих человека. Три этапа действа — «маска», «снятие маски», «узнавание» — строго соотнесены с зачатием человека, его рождением и смертью. При этом нетрудно заметить, что сценическая имитация В ритуале всех трех моментов требует одной организации сценического пространства. Внутреннее должно стать внешним, большее пространство должно уместиться в меньшем, тьма должна оказаться светом, а свет тьмой, верх — низом, а низ — верхом. Перед нами все та же чаша света. При всей кажущейся отвлеченности такой модели она реальна и вполне объяснима как результат эстетической имитации человеком своего рождения. Это легко понять на примере более поздних фольклорных аналогий, связующих воедино свадьбу и смерть.
Земля-мать принимает в себя мертвого, чтобы породить его солнцем, луной и звездами. Небо, которое в целом больше земли, оказывается порожденным ею, как младенец, рожденный из материнского чрева, со временем становится больше породившего его обиталища.
Таким образом, во всех мистериальных сюжетах есть единое организующее действие, имитирующее рождение: это родовое выворачивание наизнанку. Внешний мир вокруг, вся вселенная как бы вовнутряется человеком. Эта идея может показаться парадоксальной для современного человека, но первобытный художник был гораздо более связан с порождающей его пуповиной, чем современный мыслитель. Его образы биологически конкретны и, конечно, более физиологичны, чем наши.
Скажем, у Тютчева двойное выворачивание человека во вселенную и вселенной в человека уже совсем не биологично. Это чисто духовная, психологическая модель:
Час тоски невыразимой!..
Все во мне и я во всем!..
Выворачивание — это смерть-рождение. Для того чтобы вывернуться-родиться, следует пройти все этапы «родовых мук». Первая часть такого имитирующего действа — блуждание в узком темном пространстве. В сказках это дупло, колодец; в мифах — темный лабиринт, заповедная тропа сквозь опасное пространство, путь между Сциллой и Харибдой, мост через огненную реку смерти, тропа над пропастью; в магических ритуалах — проход сквозь «ушко» (войти в одно ушко и выйти в другое другим человеком), протаскивание больного через вывернутую шкуру или лошадиный хомут. Я уже не раз вспоминал множество фольклорных сюжетов, связанных с этим ритуалом. Они сами все восходят к праобряду погребения. Погребенный внизу, в земле, окажется на небесах. Заключенный в узкое пространство обретет всю вселенную. Кит извергает из утробы неповрежденного Иону, и кит выпускает из нутра проглоченные корабли в «Коньке-горбунке». Дети выходят невредимыми из чрева людоеда, семеро козлят (семь дней одной фазы месяца) покидают распоротое брюхо волка; падчерица, опущенная в колодец, оказывается на небе, где трясет перину Метелицы, отчего на земле идет снег; Одиссей благополучно покидает пещеру циклопа, привязав себя к брюху барана.
Во всех этих сюжетах главную роль играет сам процесс испытания, ввергнутость героя в поглотившее его чрево земли, воды, животного или людоеда или заточение в бочку и благополучный выход из нее.
Среди этих сюжетов редко встречается сказка, где в центре само выворачивание — полное обновление своего естества, выход наружу из безобразной оболочки. Такова сказка «Царевна-лягушка». Напомним, что пестрые животные в древних мифологиях символизируют звездное небо. Лягушки и змеи, как обитающие внизу, имели два облика. Один — нижний, подземный, отталкивающий; другой — прекрасный. Дьявол, соблазняющий Еву в образе змея, также часто изображался как прекрасный юноша. В Древнем Египте лягушка была «символом богатого урожая, обновления жизни и даже воскрешения».
Сбросить лягушиную оболочку — значит обрести прекрасный звездный облик, вывернуть подземное Кощеево царство к свету. Лягушиная оболочка, безобразный облик есть маска, изнанка неба.
Заколдованные невесты часто сходят к своим женихам прямо с неба: медведица («Не бойся меня добрый молодец… я не лютая медведица, а красная девица, заколдованная королевна») или змея. В сказке «Царевна-змея» казак видит на горящем стоге красную девицу, протягивает ей копье, и она, обернувшись змеей, обвивается вокруг его шеи.
Такой же двойной облик у невесты Гвидона. Сбросив лебединую оболочку, она становится звездной царевной: «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит». Правда, здесь нет контраста масок, как в «Царевне-лягушке». Лебедь прекрасна, как и царевна, вышедшая из ее оболочки.
Как видим, выворачивание в чистом виде со сбрасыванием кожи в сказке чаще отведено женским образам. В этом нет ничего удивительного: ведь роды — удел женщины. Мужчина рождается — проходит через опасные и суровые испытания. Рожает новую вселенную женщина. Мужское выворачивание — это прыжок в небесную, или морскую, или подземную утробу, как бы обратное рождение, и выход из космической утробы в обновленном образе.
Все объединяет мистериальный брак, поиски небесного жениха и невесты. Поначалу жених и невеста предстают в своем страшном, «невывернутом» облике, смертном образе: лягушка, змея, чудище, дурачок в язвах и лохмотьях. Угадав в этом облике своего избранника или избранницу, герой должен приготовиться к тяжелым испытаниям, как бы пройти родовые муки, быть готовым к смерти в узком, темном пространстве, подземном или подводном, словом, сойти, как Орфей, в царство мертвых за своей возлюбленной или уйти в страну без возврата к страшному чудовищу.
В момент совершения выбора происходит чудо второго рождения, выворачивание через смерть и обретение нового прекрасного облика жениха и невесты. Тут-то и совершается истинный брак — воскресение.
В ночной беседе Христос говорит Никодиму о том, что человек должен родиться дважды: один раз от плоти, другой — от духа. Рождение от плоти ведет к смерти, рождение от духа — к вечной жизни. Блажен тот, кто родился прежде рождения и умер до своей смерти. В этих действиях человек, в отличие от всех других существ, населяющих землю, переживал свою мнимую смерть еще при жизни, психологически перешагивал через биологические границы своей жизни. Перешагнув через свое бездыханное тело (сюжет довольно распространенный в самых различных ареалах культуры), он оставлял позади себя все живое, ибо теперь его грядущая биологическая смерть психологически мыслилась как пережитая.
Таким образом, рамки жизни раздвигались до бесконечности.
Человек научился в ограниченном промежутке времени ощущать себя существом вечным и бесконечным. Не менее грандиозен пространственный переворот: имитируя свое новое рождение как выворачивание, человек психологически вместил в себя все окружающее его пространство и в то же время распространил свое внутреннее «я» по всему мирозданию. Первобытное существо перешагнуло за биологические границы своего вида — это и сделало его человеком.
Зерно, если «не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Эти слова евангельского текста, взятые Достоевским эпиграфом к роману «Братья Карамазовы» и ставшие эпитафией над его могилой, открывают самое существенное в мистериальном «переодевании» зерна и колоса. Умирающий, «вывернутый наизнанку», растерзанный бог-зерно обретает в своем воскресении космическое звездное тело.
Растерзан Озирис, растерзан Кострома, его соберут в единый сноп в праздник первого урожая, украсят лентами, вынесут на площадь, обмолотят, выпекут хлеб, съедят, приобщившись к единому космическому телу предка, в котором все едины. Тело предка — весь космос, солнце — его глаза, ветер — его дыхание, его растительный образ — золотой колос Млечного Пути, звездный небесный хлеб, выпекаемый и съедаемый на земле. Понятно столь распространенное в ареале христианской культуры представление о собрании верующих как о едином космическом теле, понятно отождествление этого тела с хлебом и вином — Виноградным и хлебным зерном. В нем соединились воедино мистерии Диониса (бога винограда) и Озириса (бога пшеницы). Оба подверглись раздроблению-растерзанию, оба собирались в единое тело и воскресали весной. Мнимая смерть Диониса и Озириса оплакивалась и переживалась Как настоящая до момента воскресения. Воскресение происходило в полночь, при этом траурные, погребальные одеяния, соответствовавшие оболочке зерна в момент сева (погребения), сбрасывались и надевались светлые одежды колоса. Само переодевание с выворачиванием наизнанку старых одежд было важнейшей частью мистерии, дающей ощущение полного приобщения к воскресению зерна, Сбрасывающего шелуху прежних одежд. В наиболее архаичных фольклорных культах переодевание сводилось к выворачиванию наизнанку одной и той же одежды (тулуп мехом наружу — звериный облик, тулуп мехом внутрь — антропоморфное человеческое обличие).
