Точки отсчёта делают нас зависимыми, что бы ни отсчитывали мы. Торопится только тот, кто отсчитывает. Но что считать человеку и куда спешить?
Он точка своя отсчёта, и он же последняя своя точка. За пределы себя не уйти, но надо ли пределом себя ощущать? Тот, кто видит границы, видит одни лишь границы!
Стоит ли уходить от самого себя, чтобы вернуться к себе Самому? Но нет же, выходят люди из себя самих и не могут дороги найти обратной. Не знают они, что нельзя покинуть себя Самого, но лишь позабыть о себе можно! Глупцами зову я тех, кто позабыл о себе, и глупость эта неведома эгоисту.
Вышедший за пределы себя Самого — вышел в ничто, и ничем он становится. Тот, кто не знает, что всё он делает для себя, тот думает, что всё делает он для других, но разве может ничто сделать что-то?
Если хочешь сделать ты для Другого что-то, должен ты знать, чего Другой хочет, и должен ты сам хотеть того же. Только так и можно переступить границу, которая страхом установлена между двумя! Только так и побеждается страх, только так и становится человек мудрым! Какие же мудрости человека известны мне? Моя первая мудрость для человека такая: если хочет человек быть обманутым, то непременно его обманут!
Не пытайтесь образумить обманщиков, не пытайтесь вразумить обмануться желающего: обе стороны на вас ополчатся!
Всё, что вижу я, — обман, всё, о чём думаю, — тоже.
Текст, каким бы ни был он, без подтекста не существует. И всегда больше подтекст текста своего, ибо в нём текста автор.
Автор — немая, но убедительная оппозиция своему письму, ибо сам того не желая, смотрит он на текст свой со стороны.
Поэтому, если хочешь понять ты автора, должен ты идти к нему, но не искать его в тексте его, ибо нет его там!
Так же и с видимым, ведь видимое — тоже текст, с той лишь разницей, что два автора у него — это жизнь подлинная и ты, смотрящий. То, что видишь ты — лишь оппозиция тебя жизни. Себя не пытайся искать в видимом, а загляни внутрь Себя самого, там нет места для плагиата, но не читай — ибо получишь видимое! А в видимом не больше ценного, чем в пузыре мыльном!
Желающие обманывать и обманываться анализируют тексты, теряя самих Себя, а потеряв себя Самого, ничего нельзя обрести!
Моя вторая мудрость для человека такая: несчастным нельзя быть без собственного на то согласия!
Несчастье — это чувство, его я переживаю. Но это не ощущение, не то, что испытать можно. Для ощущений нужны мне события жизни, а для чувств вполне мне достаточно меня самого. Во мне разыгрываются трагедии, во мне празднуются победы — я их разыгрываю, а потому только я и созидатель собственного несчастья. Боль страданию нетождественна, а ласка нетождественна счастью. Здесь я решаю, какое ощущение каким переживанием станет. А потому если я хочу страдать, то всегда найду для себя повод и буду несчастен. А если хочу я счастливым быть — я им буду, и то несомненно!
Человеку даровано нечто, что из благодати сам он и превратил себе в муку. Дано ему создавать то, чего нет в мире — ткань переживаний. Это поле взлётов его и падений, это дитя его и могильщик!
Животное, невинное животное, живущее ощущениями, не знает горок этих, а человек — творец их! Но кто может заставить его вечно падать, если не он сам? Счастье нужно созидать, а тосковать по счастью — значит не иметь стремления быть счастливым. Мать всех трагедий — глухота человека к своим стремлениям подлинным. Ибо если спросить его, чего он хочет, он перечислит всё, о чём думает, но не ощутит ничего, что было бы подлинным его стремлением.
Если б человек желания свои ощущал, то был бы он человеком, но он чувствует только страх свой безмерный, способный задушить даже ветер!
Страдает человек идеализмом, слова проглотили стремления его, погребли они человека, подобно руинам, и теперь разъедают его, словно нарывы. Как же теперь не бояться ему? Нелепо взывать о сочувствии, если не чувствуешь ты ничего, кроме страха!
Так что согласие на своё несчастье собственное человек даёт сам, и Заратустра не будет его слову перечить, ибо слова — то, что губит, какими бы благозвучными они ни казались!
Третья мудрость для человека такая: боится лишь тот, кто не ощущает Себя самого!
Физиологичен страх человека, но что ему угрожает? Нет реальных угроз у человека, ничто не угрожает ему, а случайности бояться бессмысленно — её не предугадаешь, на то она и случайность. А кто боится случайности, пусть уж сразу отправляется в мир иной, всё равно жизнь будет ему в тягость!
Большие запросы, стремление обладать всем — это и порождает страх, страх неудовлетворения всех намерений. Но отчего запросы и стремления эти, если не от продумывания собственной несостоятельности, не от истолкования конечности своей как слабости?
Я — собственная моя опора и другой у меня. Так и каждый! Но ищете вы опоры вне самих Себя: ищете одобрения, ищете свидетельств собственной состоятельности, ищете вы гарантий. Но вынесите центр тяжести предмета за пределы его, что получите вы? Упадёт предмет ваш! Так и все падают, не успев и подняться.
«Пусть я мал, но я настоящий!» — так должен говорить человек. Самого Себя обрести нужно, чтобы идти, а стремиться ввысь, не научившись хотя бы ползать, не выпестовав крыльев, — верный путь умереть не родившись!
Сила — производное целого. Но смотрю я на людей и вижу, что раздроблены они, рассыпаны мелким бисером по щелям. Откуда ж взяться силе? Много у них «Я», но самих Себя нет у них. «Феодальной раздробленностью» зовётся такое правление, грош цена государству без государя!
Но не властвовать, а использовать — вот что должен делать государь человека! Однако ж нет, власть, воля, завоевания — вот кумиры существа, зовущегося эгоистом, но эгоистом отнюдь не являющегося.
Какой же эгоист в уме здравом воевать будет, если силы он не имеет? А разве же сильный будет воевать? Страх взывает к борьбе, но не сила. И если мир ваш — борьба, значит страшитесь вы, а значит, силы не имеете, потому и погибните!
И вот последняя мудрость для человека, что известна мне, Заратустре: нельзя быть Собой, если нет Другого!
Отчего боится человек наготы своей? Хочет он быть для другого одетым, ибо думает он, что таким хочет видеть его другой — одетым.
Но откуда взялся этот «другой», о котором мне известно было бы всё — чего хочет он, в какой форме и в каких количествах, если не из больного воображения моего?
Истинно Другой неизвестен мне, и в этом Он весь. А потому, пока не позволяю я другому быть Другим, я и самим Собой быть не могу, ибо сам от себя зависим!
Истинно, истинно говорит Заратустра: Другой существованием своим созидает меня Самого. Пока же потерян человек в фантазмах своих, не может он быть собою Самим!
Когда же Другие вокруг меня, сам я становлюсь Другим, так я ощущаю самого Себя! Но боитесь вы быть Собою, стыдитесь вы наготы своей — от того и слабость ваша, и отсутствие опоры, и страх, от того и несчастия ваши, и море лжи, в которой сами вы себя утопили!
А потому единственная мудрость человека — это желание раздеться, откинуть от себя всё человеческое, чтобы ощутить наконец самого Себя!
Кому же стыдно самим Собой быть, тому негоже именовать себя эгоистом! Тому следовало бы называть себя «трусом» и бежать прочь, прочь от жизни, от Другого и от радости подлинной, что только Двум известна!
Так думал я среди молчавших мудрецов. Кажется, готовы они быть самими Собой, но вот есть ли у них Другой — родитель радости? Верно, нет, а потому думал я не о них, а о тебе, друг мой, в городе этом, где Свет больше, чем свет, а молчание больше любой речи пламенной.
Твой Заратустра
Лондон
Привет тебе, друг мой, из города смеха украденного!
Хорош город этот смеха украденного, да скучны лица людей его. Ходил я по улицам города этого и увидел я вывеску: «Клуб хорошего». Обрадовался я, ибо думал, что нашёл наконец святую обитель радости, обрадовался и поспешил за стеклянные его двери.
На входе встретило меня объявление учтивое, как и всё в городе этом: «Извините, но в клубе нашем говорить можно лишь о хорошем!» И ярче ещё рассеялась моя радость: «Скорее, скорее!» — звала она шумливое моё сердце.
Вошёл я в зал, что по счёту был первым, и был он полон людей, нарочито сидящих напротив друг друга в удобных креслах. Тишина…
Подивился я и прошёл тогда дальше, в зал следующий. И что же? Картина такая же, только кресла другие! Третий зал, четвёртый! Второй этаж, третий! Одно и то же! — нет пустых мест и тишина полная, булавку упавшую можно услышать!
Стал я тогда смотреть в лица людей, и пронял меня великий испуг: глаза их чуть не выпрыгивают из орбит, скулы напряжены, губы подёргиваются!..
«Что ж это — воды они в рот набрали? — подумал я. — Что сдерживают они с таким напряжением, с усердием? Не иначе как тайну великую!».
