Я не был голоден, поэтому остался. Разобрал вещи, переоделся в пижаму, постелил. Сосед задерживался, а до полуночи оставалось часа два.
Признаться, я не слишком привык встречать Новый год, но праздник мне нравился. Я выставил на столик маленькую бутылочку коньяка, сообразил немудреную закуску… и в этот момент вернулся мой попутчик.
Душераздирающее зрелище!
Лицо Николая Петровича было искажено, все в поту. Трясущимися руками он снял очки, протер их, едва не уронив.
«Что случилось?» – спросил я.
«Все пропало!» – сипло сказал попутчик.
Снял очки и разрыдался. Из сбивчивого рассказа я понял, что у Николая Петровича есть грешок – он очень азартен.
И когда пройдошливая компания предложила ему перекинуться в картишки, бухгалтер согласился. И проиграл все.
Николай Петрович вез с собой крупную сумму – собирался купить дом. И вот – ни копейки!
Первым делом я внушил ему успокоиться. Расспросив, в каком вагоне и купе едут картежники, я отправился, чтобы отыграться за соседа.
Признаться, играть в азартные игры мне просто неинтересно – я же читаю мысли партнеров и как бы вижу карты их глазами. На это и был расчет.
Пройдя пару вагонов, я приблизился к тому самому купе. Там было накурено и шла игра – сидели трое и шлепали картами по чемодану, который поставили между скамьями.
Медленно шествуя мимо, я на секундочку задержался, демонстрируя интерес, после чего двинулся дальше. Как я и рассчитывал, из купе выглянул живчик с лысиной по темечку и окликнул меня:
«Товарищ, сыграть не хотите ли? У нас все по-честному!»
Я неуверенно остановился, и тут подельники живчика поддержали дуэтом:
«Присоединяйтесь!»
«А, ладно!» – махнул я рукой и перешагнул порог купе.
Игроки оживились, быстренько раскинули карты. Мне достались средние, всего два козыря, да и те – шестерка да восьмерка.
Первую игру я продул, ибо занят был «просвечиванием» картежников. Краплеными они не пользовались, но система обыгрывания имелась – это была команда, члены которой с помощью простых сигналов обменивались информацией.
Шансов у четвертого почти не было.
Сумма на кону была небольшой, и когда я небрежно отсчитал несколько сотенных, глаза у моих «партнеров» разгорелись.
Вот только шансов у них не было. Играл я неторопливо, рассчитывая каждый ход, сверяясь с картами противников.
Выиграл. Троица была поражена. Стали отыгрываться, ставки выросли. И снова я их обыграл.
Я не ставил своей целью разорить «команду», мне бы вернуть проигрыш Николая Петровича. Вернул. Собрал выигрыш и решил откланяться.
Этот момент оказался самым опасным – просто так отпускать меня с деньгами троица не собиралась. Мне пришлось внушить им, что я очень страшный человек, кто-то вроде уголовного «короля», нанести обиду которому равносильно смертному приговору.
Помогло. Я вернулся в свое купе и отдал Николаю Петровичу его деньги. Счастье его было неописуемым…
До полуночи оставалось двадцать минут, и мы с попутчиком встретили новый, 1941 год.
Гастроли здорово отвлекали меня. Загруженный работой, поглощенный делами, я редко задумывался о мировых проблемах – было просто некогда.
Случалось, конечно, что вечерами меня охватывало болезненное нетерпение, я словно подгонял время, которое тянулось невыносимо медленно. И страх не покидал меня, страх ошибиться, прослыть обманщиком. Ну откуда я могу знать, что видения мои – отражения будущей действительности?
Весь январь я провел на нервах – ожидал вызова к товарищу Сталину, потому и лишался покоя. Ведь вполне могло оказаться, что мои предсказания касательно Румынии не сбудутся.
Нет, я был уверен, что все произойдет именно так, как я сказал, но беспокойство все равно не покидало меня.
И жила во мне тревога куда большего масштаба – о будущей войне. Она приближалась неумолимо, она уже шла – пока еще там, в Европе. Немецкие танки подминали под себя одну страну за другой, а те немногие государства, которые не испытывали всех мерзостей оккупации, сами были под стать Германии: Муссолини правил в Италии, Франко – в Испании, Хорти – в Венгрии.
А я будто собственной кожей ощущал приближение тевтонских орд к границам СССР. Немцы наступали, но бедный прорицатель из Гуры никак не мог разглядеть страшную дату!
Это мучило меня сильней всего.
21 января, когда события в Румынии должны были начаться, я находился в Харькове и весь день практически не покидал гостиницу. Меня трясло от возбуждения, я был взвинчен до предела. Вот-вот все решится! Ну, пусть не все, но хоть что-то станет определенным. Хоть что-то!
Я весь извелся, но только вечером по радио передали, что в Бухаресте произошли вооруженные столкновения.
О, никто не в силах представить, какое же громадное облегчение я испытал и тех же размеров радость.
Сбылось!
В приподнятом настроении я выпил коньячку и выбрался на прогулку. Было морозно, поэтому гулял я недолго – мой позыв иссяк под порывами студеного ветра.
Вернувшись в Москву, я недолго ждал вызова – 3 февраля за мной явился офицер НКВД, и мы отправились в Кремль.
Я бывал на Красной площади, но оказаться за кремлевской стеной… Такое случилось впервые.
Наш «ЗИС» проехал через ворота Спасской башни, и комендант пропустил нас, бдительно осмотрев машину и пассажиров. Кремль оказался довольно-таки просторной крепостью, просто переполненной древними храмами и уже не столь старинными дворцами.
Мы подъехали к зданию бывшего Сената, где ныне размещался Совнарком, меня проводили внутрь, за пост охраны, и указали путь.
Поднявшись на второй этаж, я пошагал по красной ковровой дорожке, одолевая пустынный коридор, исполненный торжественной тишины.
Коридор упирался в двери, но я открыл створку сбоку и попал в приемную Сталина. Там сидело трое офицеров.
Один из них, обритый наголо, поднялся, когда я вошел, и сказал негромко:
«Здравствуйте, товарищ Мессинг. Я провожу вас».
Мы прошли в следующую комнату. Я почему-то думал, что это и будет кабинет Сталина, но нет, там находилась охрана. Оружия у меня не было, так что меня пропустили за дверь, любезно отворенную Поскребышевым – я узнал его по описаниям.
И вот я переступил порог кремлевского кабинета вождя.
Даже это обычнейшее движение здесь, в цитадели большевизма, было исполнено исторического значения. Смешно звучит?
Пожалуй, но я ощущал именно такие чувства.
Когда я вошел, Сталин неторопливо шагал навстречу, вскрывая пачку сигарет «Герцеговина-Флор».
«Вы молодец, товарищ Мессинг, правильно все предсказали, – проговорил вождь. – И про румын, и про Василия. А о войне с Гитлером вы думали?»
«Думал, – честно ответил я, – очень часто думал. Даже хотел вам рассказать, но не стал, поскольку не знаю точной даты начала боевых действий. Мне известно лишь одно – война с немцами начнется летом, в выходной день».
«Летом, значит… – задумчиво проговорил Сталин. – В выходной день… Нападать в выходной день – это умное решение. Люди отдыхают, их можно застать врасплох. А более точно вы сказать не можете?»
«Пока нет, товарищ Сталин, – развел я руками. – Сам пытаюсь уточнить, но не выходит».
Иосиф Виссарионович нахмурился, но это было лишь выражением озабоченности.
«Жаль, – сказал он. – Но если узнаете, немедленно сообщите мне».
«Простите, а как это сделать?»
«Вам сообщат телефон. Будете звонить по нему, просить соединить с Поскребышевым и говорить, что хотите встретиться со мной. Если что-то очень срочное, можете передать информацию Поскребышеву. Ему можно говорить все, без утайки. С просьбами можете тоже обращаться к нему».
«Спасибо, товарищ Сталин, у меня нет просьб. Мне выдали паспорт, предоставили работу и жилплощадь».
Иосиф Виссарионович лукаво прищурился.
«Неужели у вас нет ни одного желания? Трудно в это поверить».
«У меня одно желание, товарищ Сталин. Даже не желание, а мечта. Я хочу найти своих родных. Больше мне ничего не надо».
«Запишите, как их зовут, – сказал вождь, подавая мне бумагу и карандаш. – Я попрошу товарищей собрать сведения. А что вы еще можете сказать мне про моего сына Василия? А про других детей, что можете сказать?»
«А сколько у вас детей и как их зовут?»
Сталин улыбнулся и ответил:
«Трое. Яков, Василий и Светлана».
Его, наверное, развеселило мое незнание того, что известно всем. Неожиданно я почувствовал некое просветление. Наверное, тот большой нервный подъем, который я испытывал, помог мне заглянуть в будущее – видения нахлынули чередой, я даже не сразу разобрался с ними.
«Светлана проживет долгую жизнь и будет счастлива, – начал я осторожно. – Она будет жить в Грузии, у нее родится дочь. Это все, что я могу сейчас сказать».
Наверное, я вспотел, когда говорил это. Мне нужно было строго дозировать ту правду, которую я узнал о дочери Сталина. У меня просто язык не поворачивался высказать все. Да и чем бы мне помогла вся правда? Кому будет лучше, если Сталин узнает, что из его дочери вырастет предательница, которая станет чернить память о своем отце? Это само по себе мерзко, но ведь пока что Светлана – юная девушка, в голове у нее лишь начинает зарождаться будущая чернота. И где найти такого учителя, который смог бы выправить то искривление психики, что выведет дочь вождя на иудин путь?
