Потом появился сам Абакумов и сухо сказал мне: «Спасибо».
Вот и вся история.
Далее записи отсутствуют. Следующая датирована октябрем 1941 года[48].
22 июня я с Витей Финком[49] был в Тбилиси. Помню, мы как раз гуляли в парке на горе Мтацминда, и тут на меня накатило.
Витя даже испугался за меня, все спрашивал, что случилось. Я ему и объяснил что – война началась.
Помнится, «Финик» не поверил мне сначала, я его с горем пополам убедил, а потом заговорило радио и голосом Молотова сообщило, что Германия напала на СССР.
Витя был куда опытней меня в житейских вопросах и сразу ринулся на вокзал – он боялся, что позже мы вообще не уедем, потому как все паровозы будут брошены на перевозку воинских эшелонов.
Давка была страшная, но «Финик» есть «Финик» – он достал-таки билеты, и мы втиснулись в купе, кажется, вшестером. Ну, это был не тот случай, когда можно покапризничать.
С грехом пополам, делая массу продолжительных остановок по дороге, мы добрались-таки до Москвы.
За какие-то дни и недели вся жизнь переменилась: улицы города опустели, окна запестрели косыми крестами бумажных полосок. В небе зависли аэростаты, а ночью яркие лучи прожекторов шарили по облакам, выискивая вражеские бомбардировщики.
Всю нашу концертную группу эвакуировали в Новосибирск в августе («Финики» уехали в Свердловск). Естественно, свободной жилплощади тут не водилось, вселяли к хозяевам. Было очень тесно, подчас в одной комнате проживало четыре семьи, разделенные занавесками, подвешенными на бельевые веревки.
Эвакуированные живут по-разному, кто как устроится, но все же, наблюдая за людьми, я чувствую, что обращение «товарищ» очень верное и полностью соответствует действительности. Народ поддерживает друг друга, делится едой и прочим, что сейчас имеет высокую ценность. Общая беда объединила, сплотила людей, и это здорово поднимает дух.
Разумеется, люди все разные, иные и сплетни разносят. Говорят, например, что Москву вот-вот оставят, что правительство давно уже покинуло столицу.
Я как мог пресекал это упадничество, но о подобных фактах «кому положено» не сообщал – людям трудно, иные из них потеряли родных. Слабые, они теряли веру в нашу окончательную победу, но пройдет время, и все убедятся в правоте сильных.
Признаться, в июне я негодовал на собственную хилость: близорукий, с больными ногами[50], кому я нужен на фронте? А мои выступления… Ну какой с них прок в военное время?
К счастью, театральный администратор Игорь Нежный оказался прав, когда сказал, что нам всем найдется дело, как только уляжется суматоха первых дней.
Так оно и вышло: раненые в госпиталях принимают нас очень тепло, да и тыловикам была нужна хотя бы минута простого отдыха, зарядка бодростью, которую мы передавали со сцены – в Новосибирске, Омске, Ташкенте, Алма-Ате.
И все, что я мог, я постарался сделать – стал давать не одно, а два выступления в день. В моем возрасте это тяжело, но тем, кто сейчас на передовой, куда как тяжелее.
Мне лично повезло, я проживаю в отдельной комнате. Признаться, вопросы домашнего уюта волновали меня мало – я всю свою жизнь кочевал, не имея своего угла. Вечные гастроли, гастроли, гастроли… Гостиницы, гостиницы, гостиницы…
Вот и теперь – стол, стул, койка, шкаф, фикус в одном углу, продавленное кресло в другом. Все. Да, еще у меня есть печка-буржуйка, с длинной трубой, выведенной в окно – через дыру в жестянке. Утром на ней образуется пушистый иней, а когда я растапливаю печурку, он тает и капает на пол.
Иногда по вечерам, вот как сейчас, я открываю печную дверку, и получается у меня камин – живой огонь придает уют. Отсветы пляшут по беленому потолку, по стенам, увешанным афишами, отражаются в облупленном зеркале гардероба.
А я сижу в кресле, радуясь, что купил у спекулянта настоящий чай, и прихлебываю его с настоящим вареньем – сердобольные зрители угостили.
Я перечитываю свой же дневник за 20-й год и тихо улыбаюсь. Записки свои я забрал с собою чисто случайно, когда, еще в Гуре, в отцовском доме, собирался впопыхах – совал в сумку все бумаги подряд. Главное, ни одного договора, подтверждающего, что я артист, не прихватил, а вот дневник вывез. И слава богу.
Вот, читаю – и умиляюсь. Господи, какие смешные проблемы меня мучили тогда! Из-за какой только ерунды я не переживал! И до чего же кичился своими способностями…
Право, вести дневник полезно хотя бы для того, чтобы, повзрослев, ознакомиться с ним и понять, насколько поумнел с тех пор.
Надо будет обязательно сохранить и вот эти записи, чтобы перечесть их лет через двадцать. Прибавится ли у меня ума к 60-м? Или я останусь таким же дураком, как ныне?
1 ноября 1941 года, Новосибирск
Профессор И. Металин, соратник академика Орбели, задумал поставить интересный эксперимент по «расширению сознания».
Как и я, профессор находился в Новосибирске, здесь же он собрал целую группу ученых, задумавших изучить мой «феномен».
Я рассказал им о встрече с ламой Норбу Римпоче. Они сильно заинтересовались, а Металин проворчал, что «эти тибетские штучки» легко объяснимы, и предложил принять дозу не столь давно синтезированного вещества под названием ЛСД[51]. Как я понял, это некое производное спорыньи.
Оно помогает «открыть дверь» в подсознание, хотя и бывают случаи деперсонализации.
Короче говоря, прием ЛСД должен был поспособствовать «расширению сознания», опыт которого я уже имел.
Происходило все просто, хотя обставлено было с умом – профессор Металин объяснил, что ЛСД позволяет переживать очень сильные эмоции, и тут все зависит не только от человека, но и от окружающей обстановки. Если она мрачная, заставляет нервничать, то и переживания окажутся негативными, как в кошмаре.
Я сел в кресло, стоявшее посреди большой комнаты.
Медсестра подала мне препарат – это был кусочек сахара, который почти впитал прозрачную каплю ЛСД. Я рассосал сахарок, не замечая постороннего вкуса, и ощутил легкое головокружение.
Оно быстро прошло, зато началось нечто невероятное – я стал усиленно воспринимать цвета: синие занавески буквально горели сапфирным пламенем, а от белых стен веяло холодом, будто от первого снега.
Потом и вовсе началась фантасмагория: по стенам словно рябь прошла, пол «задышал», потолок «поплыл», а перед глазами закружились чрезвычайно сложные, многоцветные узоры.
Они сплетались и расплетались даже тогда, когда я зажмурился.
Крик птицы, донесшийся с улицы, я воспринял как оптический образ – черные зигзаги, а тихо наигрывавшая музыка рождала то россыпь цветных полупрозрачных шаров, мягко опадавших вниз, то плавно вращавшихся кристаллов, отблескивавших гранями.
И только тут я, каким-то краем сознания, вспомнил о строгом наказе Металина: сопротивляться психоиллюзиям, подавлять их, в надежде вызвать нетипичный ответ моего сознания.
Подавить разгул цвета и эффект «плавучих» поверхностей мне удалось легко, я почти не напрягался. Оглянувшись, я увидел всю ту же комнату и был разочарован. И это все?
Разочарование мое длилось недолго.
Сердце билось ровно и спокойно, я не испытывал ни малейших болезненных или просто неприятных ощущений, но в комнате стала сгущаться тьма, и в этой тьме смутно проглядывали серые пятна, шатучие тени, постепенно светлеющие, набирающие цвета и оттенки.
Это было похоже на мои «сеансы» ясновидения, когда мне как будто кто-то показывал фильм «про будущее».
Но увидел я прошлое.
Сначала, правда, я не понял, что именно мне открыло сознание. Ведь картины грядущего, зрителем которых я изредка становился, были часто смутны, как воспоминания, расплывчаты, словно через запотевшее стекло. Лишь иногда словно чья-то незримая рука протирала «окно», и видение делалось четким – проглядывали лица, города, поля сражений.
Но то, на что я смотрел теперь, было ясным – никакой размытости. Я видел стены древнего города, сложенные из сырцового, обожженного на солнце кирпича: башни с зубцами отливали желтым глинистым цветом.
Поверх зубчатых стен выбивалась пышная глянцевая зелень – перистые листья пальм и кроны неизвестных мне деревьев.
А вокруг волнами расходились пески с редкими кустиками и купами деревьев там, где тянулась череда мелких озерков – усохшее русло.
Крепость брали штурмом – из пустыни накатывали колесницы, копотя рыжей пылью, и полуголые лучники слали и слали стрелы поверх стен, обрушивая железный дождь на защитников города.
А ворота атаковали сложные осадные орудия.
Оборонцы давали сдачи – камни так и сыпались на штурмующих, тяжелые копья, пущенные со стен, просаживали насквозь загорелые тела в одних набедренных повязках.
Тут картинка размылась, что-то замелькало, какие-то цветные пятна, словно пленку перематывали, и мне вновь открылся незнакомый мир.
