Хозяева пригласили мужчин Итикотери отдохнуть в своих гамаках. Пока подавалось угощение, на поляну ворвалась группа мужчин Мокототери. — Хаии, хаиии, хаииии, — выкрикивали они, ритмично двигаясь под стук луков о стрелы и со свистом размахивая пальмовыми листьями.
Я с трудом различала фигуры танцоров. Временами они, казалось, сливались в единое целое, временами распадались. Из колыхания пальмовых листьев выныривали в пляске то руки, то ноги. Черные, похожие вдали от света костров на огромных крылатых птиц силуэты превращались в горящие медью фигуры не то людей, не то птиц, когда их блестящие тела высвечивались в пламени.
— Мы хотим танцевать с вашими женщинами, — потребовали Мокототери. И не услышав ответа от Итикотери, стали над ними насмехаться: — Да вы их просто ревнуете.
Почему бы не позволить потанцевать вашим бедным женщинам? Вы что, забыли, что у вас на празднике мы разрешали вам танцевать с нашими женщинами? — Кто хочет танцевать с Мокототери, пусть танцует! — прокричал Ирамамове и предупредил мужчин: — Но вы не станете заставлять наших женщин танцевать, если они не захотят.
— Хаии, хаиии, хаииии. - исступленно завопили мужчины, приглашая в пляску и своих женщин, и женщин Итикотери.
— А ты разве не хочешь потанцевать? — спросила я Ритими. -И я с тобой пойду.
— Нет уж. Я не хочу потерять тебя в толпе, — ответила она. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь ударил тебя по голове.
— Но это же было случайно. К тому же Мокототери не пляшут с горящими головнями, — сказала я. — Что плохого они могут сделать пальмовыми листьями? Ритими пожала плечами. — Мой отец сказал, что Мокототери верить нельзя.
— Я думала, что к себе на праздник приглашают только друзей.
— Врагов тоже, — посмеиваясь, заметила Ритими. — Праздники — это удобный случай выведать, что у людей на уме.
— А Мокототери очень радушны, — сказала я. — Они нас так хорошо накормили.
— Они хорошо нас накормили, потому что не хотят, чтобы их называли жадюгами, — сказала Ритими. — Но, как мой отец тебе уже говорил, ты еще ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их радушными людьми. — Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и продолжала: — Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках хозяев, а стояли у хижин.
Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась есть поданное угощение. — У этого мяса горьковатый привкус, — заметила я, опасаясь, не отравлено ли оно.
— Оно горькое из-за мамукори, — небрежно сказала Ритими. — То место обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.
Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной. При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.
Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка калабаша. — Съешь, — велела она. — Оно не опасно, даже если горькое. Твое тело привыкнет к яду.
Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут, потому что их тела уже привыкли к мамукори.
— А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня попадет отравленная стрела.
— Нет. Никто не умирает, съев мамукори. — Оно должно попасть через кожу. — Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась со мной тарелками. — Я не хочу, чтобы ты подавилась, — заявила она, доедая обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.
Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами, с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.
— Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, — сказала Ритими. — Я ее уже околдовала.
— Когда же ты это сделала? — Сегодня днем, — тихонько сказала Ритими и, хихикнув, удовлетворенно добавила: — Я выдула око-шики, которую сорвала у себя в огороде, на ее гамак.
— А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? — Это неважно. Колдовство нанесет вред только ей одной, — заверила меня Ритими.
Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по хижинам поесть и передохнуть.
Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание тела пастой оното — она сохраняла молодость и радость жизни.
Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: — Я хочу послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу, чтобы наши женщины выучили их песни.
Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. — Иди ты, Ритими, — сказала одна из жен Ирамамове.
— У тебя такой красивый голос.
Ритими не заставила просить себя дважды. — Давайте все вместе, — сказала она, поднимаясь.
Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым, мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.
Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный шелест вместе с умолкшими лягушками.
В высоком небе смеются звезды,
Но скрытые тучами, они проливают слезы печали.
Вождь подошел к нам и, обратившись ко мне, сказал:-А теперь ты спой нам что-нибудь.
— Но я никаких песен не знаю, — сказала я, не в силах подавить смешок.
— Должна же ты знать хоть какие-нибудь, — настаивал вождь. — Мне рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики.
Как говорил еще в третьем классе в Каракасе мой учитель музыки: мало того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем не менее профессор Ханс — он требовал, чтобы мы его так называли — не остался безучастным к моему страстному желанию петь.
Он разрешал мне оставаться в классе при условии, что я буду сидеть в последнем ряду и петь очень тихо. Профессор Ханс не утруждал нас религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов. Этих песен я не забыла.
Окинув взглядом исполненные ожидания лица окружающих, я подошла ближе к огню, прокашлялась и запела, не обращая внимания на то, что безбожно перевираю мелодию. В какой-то момент я почувствовала, что очень точно воспроизвожу ту страстную манеру, с какой профессор Ханс распевал эти танго. Я прижала руки к груди и закрыла глаза, словно захваченная трагической тоской каждой строчки.
Мои слушатели были потрясены. Мокототери и Итикотери вышли из хижин, чтобы лучше видеть каждый мой жест.
Вождь долгое время смотрел на меня и наконец сказал: — Наши женщины не смогут научиться петь в такой странной манере.
Потом стали петь мужчины. Каждый певец выходил на середину поляны и стоял там, обеими руками опираясь о лук. Иногда исполнителя сопровождал друг, и тогда певец опирался рукой о плечо товарища. Особым успехом в тот вечер пользовалась песня, спетая юношей Мокототери.
Когда обезьяна прыгает с дерева на дерево,
Я выпускаю в нее стрелу.
А вниз летят лишь зеленые листья.
Кружась, они ложатся у моих ног.
Мужчины Итикотери не ложились спать в свои гамаки, а беседовали и пели с хозяевами всю ночь. Мы с женщинами и детьми спали в пустых хижинах у главного входа шабоно.
Утром я досыта наелась ананасов и плодов папайи, которые принесла мне с отцовских огородов девушка Мокототери. Мы с Ритими обнаружили их еще раньше, когда ходили в кусты. Она посоветовала мне не просить этих плодов — не потому что так не принято, а потому, что они еще не созрели. Меня, однако, вполне устраивал их кисловатый вкус, несмотря даже на легкую боль в животе. Многие месяцы я не ела привычных фруктов. Бананы и пальмовые плоды были для меня все равно что овощи.
