Уже понятые напились чаю, а Никодим сидел все неподвижно и молчал.
— Барин, а барин, — сказал первый понятой, — а правда ли, что душа человечья еще будет к телу приходить?
— Будет, — ответил Никодим убежденно, но не думая о том, что говорит.
— Ну вот видишь, я тебе говорил, что будет, — радостно подтвердил второй.
— Прощайте, братцы, — сказал Никодим, вставая, — пойду.
Он снова пошел в лес, опять не разбирая дороги, побродил там и через полчаса вышел на ту же поляну.
Понятые как будто встревожились.
— Что это, барин, — спросили оба они в один голос, — вас все сюда манит?
— Не знаю, — ответил Никодим равнодушно и присел на тот же обрубок. Посидев, он встал, повторил свое "прощайте" и пошел по дорожке, ведущей к дому.
Валентин приблизительно через полчаса после этого, очень растревоженный самоубийством Уокера и не находя ему объяснений, прошел наверх к Никодиму, думая, что брат сидит у себя. Он не нашел там Никодима и вышел через дверь кабинета на крышу дома.
С крыши дома Валентин прежде всего увидел тот распаханный бугор, по которому когда-то бегал Трубадур, а на бугре, как раз на полосе посередине его — Никодима. Кроме того, в конце полосы, у камня, прислонившись к нему, сидел еще человек и, видимо, спал.
Никодим шел полосою по бугру вверх, но шел необыкновенно. То он делал несколько шагов вперед, высоко поднимая ноги, будто опоенный дурманом, то отступал назад, все время озираясь и балансируя руками, точно он двигался не по земле, а по канату.
"Никодим сошел с ума!" — решил Валентин.
Но Валентин ошибся: с Никодимом произошло совершенно иное: он случайно очутился у бугра и случайно пошел по нему вверх.
Едва он сделал несколько шагов, как ему бросилась в глаза собственная тень. Тень была необыкновенно черная и густая, но легла она, вопреки порядку, не от света, а против света, вслед уходящему солнцу.
Никодим тогда не поверил своим глазам и отступил на несколько шагов, наблюдая за тенью. Тень отступила вместе с ним. Он сделал несколько шагов вперед — она подалась тоже.
Никодим сошел с борозды влево — тень отделилась от него, цепляясь за рубеж, но не переходя его; он пошел вперед — тень вместе с ним, по борозде.
"Полно! Моя ли это тень? — подумал он. — Может быть, это душа Арчибальда? Но где же тогда моя тень?"
Никодим посмотрел вокруг: другой тени от него не ложилось, черная, легшая вправо, была единственной.
Тут, очень смело и очень радостно размахивая руками, Никодим пошел вверх по бугру. Идти было необыкновенно легко, грудь глубоко вдыхала свежий воздух, а сердце билось сильно и неизъяснимо сладко.
Особенное чувство наполняло сердце — совсем телесное. Ему казалось, что сердце — этот маленький кусок мяса, напоенный кровью, ширится, ширится бесконечно, захватывает своими краями вот те деревья, растет еще дальше и вдруг одним своим краем подступает к горлу.
Слезы хлынули из глаз Никодима, и Никодим, тихо склонившись, лег на землю, лицом прямо в борозду.
Он плакал долго; вся мука последних дней выходила слезами, выкипала.
Когда же он наплакался вволю — чья-то рука коснулась его плеча.
Никодим поднял голову: рядом с ним сидел Марфушин, вытянув ноги вдоль Никодимова туловища, и гладил Никодима по плечу.
— Измучились, Никодим Михайлович? — спросил его Марфушин участливо.
— Нет! Теперь мне уже хорошо, а как трудно было, если бы вы знали.
Марфушин продолжал его гладить.
— Господин Марфушин, скажите, — спросил Никодим, — чья это тень шла со мною рядом?
— А где она?
— Да теперь уж нет ее. Исчезла.
— Арчибальда тень, наверное, — пояснил Марфушин, — впрочем, на этом месте всегда тени ходят. Здесь ведь рубеж земли: по одну сторону мертвые ходят, по другую — живые.
На лице Никодима изобразилось, что он не понимает сказанного; послушник это заметил.
— Знаете, одна есть черта, — пояснил он, — если только за эту черту ступишь — ты уж неживой человек. Но мы всегда рядом с чертою и не чувствуем, что тут же, за чертою, проходят мертвые, заботясь о своих делах по-своему, а не по-нашему…
— Вы давно знаете Арчибальда? — спросил его Никодим.
— Очень давно.
— А вы видели его… труп?
— Нет, еще не видел. Мне сказали, что он застрелился.
— Я был свидетелем этого.
— Вы? — Лицо послушника выразило испуг и удивление.
— Да, я. Что же в этом удивительного? Так естественно.
— Я ничего не говорю. Но все-таки для меня это было немного неожиданно. Я видел сэра Арчибальда всего только вчера и никак не мог бы подумать, что он сегодня разочтется с жизнью.
— А я не удивился, — сказал Никодим, — я не любил сэра Арчибальда, быть может, потому и не удивился?
— Никодим Михайлович, за что вы так возненавидели меня и так гнали там, на дороге и в монастыре? — спросил послушник.
— Не знаю. Вероятно, потому, что вы мне очень не понравились тогда.
— А теперь нравлюсь?
— Не то чтобы нравитесь. А так… После того, как я побывал еще раз у Лобачева и поговорил с ним, многое стало мне безразличным.
— И госпожа NN? — спросил послушник.
— Нет, — ответил Никодим твердо, — она-то не безразлична. То есть чувство мое к ней выросло.
— Она заманчива — госпожа NN. но она страшна.
— Ничего, — уверенно и еще тверже сказал Никодим, — я не боюсь: моя мать еще страшнее.
— Я слышал о вашей матушке.
— От кого слышали?
— От Лобачева же. Была у нее тяжелая, трудная жизнь.
— Вы знаете? — тревожно спросил Никодим.
— Нет, слышал.
— Слышали только — но это другое дело. Никодим успокоился. Время от времени он поглядывал на своего соседа. Послушник сидел, опустив лицо к земле и раскапывая землю прутиком.
— Никодим, ты нездоров! Пошел бы ты лучше домой, — сказал Валентин, подходя к ним. (Он с крыши дома видел, как Никодим грохнулся лицом в землю.)
— Нет, — ответил Никодим совсем ласково, — я совершенно здоров. Садись лучше с нами. Вот мы с Федулом Иванычем о тенях разговаривали. Здесь, знаешь ли, по рубежу тени мертвых ходят.
— Ну, конечно, ты не здоров. Какие тени? — тревожно спросил Валентин и взял брата за руку.
Никодим отстранил эту руку очень любовно, поднялся и пошел опять к лесу.
Валентин хотел было пойти за ним вслед, но послушник удержал его:
— Не ходите, — сказал он, — ваш брат совершенно здоров, только ему нужно успокоиться.
ГЛАВА XXX
Лестница Актеона
"Что это со мной? — думал Никодим, уходя от послушника и Валентина. — Спрашиваю всех без конца, а спросить не умею. Ведь Марфушин знает что-то и про Лобачева, и про маму, и про Арчибальда; гораздо больше про Арчибальда знает, чем сказал мне".
Никодим сошел с бугра вниз и остановился.
"Это все потому, что прямоты и твердости во мне мало, — продолжал он размышлять, — просто неприятно мне, когда Марфушин говорит о маме или Уокер о госпоже NN — неприятно, что это они говорят, сами неприятные мне. Другой на моем месте давно бы выспросил обо всем, а я не могу: язык не слушается. И зачем около меня вертятся все эти Лобачевы, Марфушины, Певцовы, Уокеры и прочие?"
"Мне трудно. Но неужели я на самом деле болен и Валентин прав? Нет, я не болен. Я только устал очень и потому еще больше устал и разбит, что сегодня так много плакал. Мне просто нужно выспаться хорошенько, и тогда все пройдет. Вот и пойду спать".
Чтобы привести последнее намерение в исполнение, следовало бы идти к дому; однако Никодим опять направился в лес.
Уже немного оставалось до вечера, хотя было еще светло. Но Никодиму казалось, что стемнеть может каждую минуту, и лишь только стемнеет — он сейчас же встретит Уокера. Уокер будет глядеть на него из-за веток, как в тот день, когда они столкнулись на берегу озера у камня, но будет стоять неподвижно, и лицо его бледное с пятнами крови покажется очень страшным…
Сердце Никодима от таких мыслей и смутного ожидания холодело и учащенно билось: он придерживал его рукою.
Лес становился гуще и темнее; Никодим шел очень знакомою и памятною ему дорогою, только не замечал этого…
"Где я?" — спросил он себя.
Осмотрелся. Да ведь это та самая лощина, в которой он когда-то с отцом увидел мертвого благородного оленя, и он идет по ней, но идет тропинкой, которую в прошлый раз почему-то не заметил…
Прямо перед ним, в траве, переплетшейся с кустами, виднелись полусгнившие ступени лестницы; она вела на дно лощины. Никодим насчитал семь ступеней.
"Семь ступеней — семь цветов радуги", — сказал Никодим, и вместе ему стало холодно, и лихорадочная дрожь пробежала по его телу…
"Если проходить одну ступень за другою, — думал Никодим, — что будет? Еще и вначале увидишь весь мир, но он будет красным. То есть не совсем красным, особенно: не по красному красным — то есть так, как представляется мне с самого начала — это и будет красным; ступень дальше — станет оранжевым, совсем по-новому. Еще дальше — желтый, опять новее прежнего — и так далее: зеленым, голубым, синим, фиолетовым. Потом, когда станешь на землю, мир будет настоящим, белым. Тогда можно будет торжествовать. Никто не знает, а эта лестница особенная. И не нужно, чтобы знали. Я один буду ходить сюда…" "Потом дальше будет колодец, круглый; но такой, что только человек может влезть. Колодец очень глубокий, и в нем темно".
