Никакого колодца под лестницей не было: его рисовало воображение Никодима, но зато над головой Никодима по гладкому краю обрыва виднелась надпись. Часть слов была смыта дождем, а часть еще сохранилась, и хотя с трудом, но можно было разобрать следующие слова: "…подобно… Актеону: он… моей жене… после… смысл и присутствие собственного сознания… представил… терпи…"
Надпись была сделана рукою Никодимова отца, но Никодим надписи не заметил…
Темнота быстро надвигалась, и становилось холодно.
Огонек вывел его на прогалину, все на ту же прогалину, на которой он был сегодня уже три раза, к телу Уокера.
Понятые сидели у костра; лица их ярко освещались огнем, но Никодима в темноте они не могли заметить. Ступал же он по земле очень тихо.
Понятые разговаривали. Младший говорил старшему:
— Что ты думаешь, все эти Ипатьевские испокон веку с нечистой силой возились. Сам знаешь, она-то сама к таким напрашивается спервоначалу, а потом свяжутся и так понравится, так понравится — водой не разлить.
— Полно к ночи-то говорить всякое, — зевнув и крестя рот, ответил второй понятой.
— А вот наши видели на покосе прошлым летом, как лобачевский-то управляющий ее гнал. Она бежит-бежит, присядет, да потом, как заяц, и сиганет с одного маху через поляну.
— Полно тебе! — сказал опять второй, усовещивающим голосом. — Никто, как Бог один.
— Перекрещусь — не вру, — заговорил первый, горячась. Но в это время из мрака перед понятыми выросла фигура Никодима.
Они вскочили, испуганные, дрожащие. Может быть, им показалось, что это была душа покойника.
Но они тут же признали Никодима. Однако появление его их опять и удивило, и устрашило, должно быть. Они перестали разговаривать.
Старый понятой потом сказал Никодиму, стоявшему молча:
— Не к добру это, барин, что вас все сюда ведет. Нехороша примета.
— Я заблудился, — ответил Никодим, — и вышел на огонек. Теперь пойду к дому. Пора спать.
Он говорил спокойно, немного усталым голосом, но словно ему не было никакого дела, что здесь рядом лежит труп Уокера.
— Страшновато, — заметил молодой, — я не пошел бы один. Кто его знает, за каким кустом стоит. А вдруг схватит.
— И что ты, Федор, сам на себя страх наводишь, — сказал старый понятой, но таким голосом, что чувствовалось, что он боится еще пуще, чем его товарищ.
— Ничего не страх, — ответил тот излишне бойко и развязно, — а только барину хороший совет даю.
При последних словах и у молодого застучали зубы.
Никодим знал, что ему нужно торопиться домой, но от всех этих слов на сердце и у него стало жутко. Он стоял и не решался пойти.
Только сделав очень большое усилие, он шагнул в сторону и скрылся во мраке.
Дома было весело и уютно. В столовой, при спущенных шторах, зажегши всюду огни, сидели за кипящим самоваром Валентин, Евлалия и Алевтина, только что приехавшая из города, и господин в черном, по наружности и одеянию актер.
— Здравствуйте, Никодим Михайлович, — сказал актер громко. Никодим поглядел на него со старанием припомнить, где он этого актера уже встречал, еще совсем недавно.
— Мы познакомились на днях с вами, в одном имении на празднике, — пояснил актер. Это был тот самый актер, что походил на Лобачева. Однако Никодиму присутствие актера стало уже безразличным.
Потом пили чай. В середине чаепития актер обратился к Никодиму.
— Я к вам по делу, — сказал он, — не хотите ли вы вступить в мою труппу на всю зиму?
Предложение было чрезвычайно неожиданно для Никодима, особенно оно не связывалось у него со всем тем, чему он был сегодня свидетелем и что сам делал и думал. Ему стало смешно от сознания всей нелепости предложения.
Он подумал-подумал и ответил:
— Как же так? Я никогда не играл. И почему вы обращаетесь ко мне?
— После того как я встретил вас там, вы не выходили из моей головы.
— Нет, — сказал Никодим, — так прямо я не могу. Я поеду с вами, посмотрю, попривыкну и решу впоследствии. Необходим некоторый опыт.
А через минуту Никодим уже не мог бы объяснить, почему он так легко согласился на предложение актера, или что подтолкнуло его на это.
ГЛАВА XXXI
Происшествие в театре
Через месяц Никодим уже свыкся с кулисами; он еще ни разу не выступал перед публикой, но уже разучил две роли в новых драмах и подготавливал третью, которой окружающие придавали особое значение; в ней же он собирался и выступить на суд публики.
Бывает так, что входишь в новое дело и в новое место — и в деле, и в месте все кажется немного страшным, потому что и то, и другое неизвестно. Но проходят дни, и человек мало-помалу привыкает. Так же и Никодим, привыкнув видеть перед собою каждый день и каждый вечер пьяненького, но добросовестного суфлера, щеголеватого театрального парикмахера с чересчур нафабренной и слегка подкрашенной эспаньолкой, театральных плотников — одного очень рыжего, другого очень черного, в грязных бумазейных рубахах, с постоянно вываливающейся подоплекою; первого любовника труппы, примадонну и прочих, и прочих, вместе с оборотною стороной декораций и смешною вблизи бутафорией, стал этому всему своим человеком, зажил одною с ним жизнью…
В противоположность всем остальным членам труппы у Никодима всегда были деньги; новоявленные товарищи и приятели Никодима это знали и дорожили его дружбой.
Он пробовал сначала открещиваться от них, но начал постепенно сдавать, стал больше думать о своих ролях, чем о себе, и у него выработалось сносное и простое отношение к товарищам: он привык или не замечать, или прощать им их грешки.
Накануне своего первого выступления Никодим сильно волновался, быть может, сильнее, чем кому-либо доводилось из всей труппы когда-либо. Весь спектакль накануне дебюта он просидел в первом ряду, внимательно ловя каждый жест, каждое движение своих товарищей, чтобы в последний раз поучиться: себе он не совсем доверял; ему казалось, что на сцене он будет чужим человеком и публика это сразу заметит.
Первое выступление Никодима ознаменовалось необыкновенным и ужасным происшествием. Происшествие это было описано в местных газетах (я забыл сказать, что труппа, в которой участвовал Никодим, играла в одном из больших поволжских городов). Во-первых, газетам не позволили напечатать точное описание события, а во-вторых, даже если бы им и позволили говорить правду, то редакторы их ни за что не рискнули бы предать тиснению все те рассказы, которые от очевидцев пошли по городу, — так как коллеги их из других городов упрекнули бы редакторов местных газет в легковерии, а их органы (вполне серьезные) — в пристрастии к сплетням, которыми позволительно пробавляться только желтой прессе…
Публика же, которая гораздо неосмотрительнее редакторов, потому что не чувствует за собою обязанности давать отчет в своих поступках и словах, говорила о происшествии, освещая его подробно, и хотя среди публики также встречались скептики, но они терялись в общей массе, и возражения таких скептиков выходили негромкими.
Когда рассказы о происшествии дошли до базарной площади, один старичок, торговавший книгами и картинами духовно-нравственного содержания и давно ожидавший светопреставления, сказал: "Не иначе как Антихрист народился" — и заплакал горькими слезами.
В газетах же можно было прочесть только приблизительно следующее:
"Вчера, 15 октября, в нашем городском театре во время представления новой пьесы "Приговоренный к казни", о которой подробный отзыв дает специальный наш сотрудник в театральном отделе, после выхода в последнем акте на сцену мало известного гастролера Александровского, выступавшего в нашем городе впервые, среди публики произошла паника, вызванная внезапным появлением огня над авансценой. Появление огня было следствием плохого устройства топки, как впоследствии выяснилось. Но небрежность эта дороже всего обошлась публике, которая пострадала и без пожара, во-первых, своими боками во время давки, а во-вторых, и кошельками, так как, не увидев пьесу до конца, денег за билеты обратно не получила, несмотря на предъявленные некоторыми лицами из публики требования. Число пострадавших приводится в известность".
Я обязан изложить происшествие в точности, откинув все дошедшие до меня сплетни и слухи.
Никодим в тот день с последней репетиции пьесы направился к себе в номер гостиницы, чтобы отдохнуть до спектакля и в тишине еще раз обдумать свою роль.
На площади у гостиницы его кто-то окликнул. Никодим осмотрелся, но не приметил никого, кто мог бы издать возглас, обращенный к нему. Зато на другой стороне площади он увидел Феоктиста Селиверстовича Лобачева. Лобачев шел быстро, нахлобучив каракулевую шапку и подняв воротник пальто; руки он заложил в карманы и под мышкой нес палку; смотрел в землю, никуда не оборачиваясь. За Феоктистом Селиверстовичем шли четыре молодца; по всему было видно, что они сопровождали Лобачева, но за дальностью расстояния Никодим не мог рассмотреть их хорошо.
