Хуан Каридад не злился, когда я вслух предполагала, что, возможно, он близок с кем-то, кто хорошо знает меня.
Он уверил меня, что мои слова не имеют смысла так же, как и то, в чем я его обвиняю. Все равно он не станет обсуждать то, о чем поклялся молчать. Сказав об этом, ом всегда заставлял меня ехать домой.
— Почему он дал тебе камень? — спросил старый Камосиве.
— Видишь эти темные пятна и сквозные прожилки на его поверхности? — спросила я, поднося камень к его единственному глазу. — Хуан Каридад сказал мне, что они обозначают деревья и реки леса. Он сказал, что я много времени проведу в джунглях и должна хранить этот камень в качестве талисмана, оберегающего меня от вреда.
Мужчины долго молчали. Арасуве протянул мне алмаз и жемчужину: — Расскажи нам об этом.
Я рассказала им об алмазе, который дал мне в миссии мистер Барт.
— А это? — спросил старый Камосиве, взяв маленькую жемчужину из моей ладони. — Я никогда еще не видел такого круглого камня.
— Он у меня уже очень давно, — сказала я.
— Дольше, чем камень Хуана Каридада? — спросила Ритими.
— Значительно дольше. Жемчужину дал мне один старик, когда я приехала на остров Маргариты, где мы с друзьями собирались провести каникулы. Как только мы высадились из катера, старый рыбак подошел прямо ко мне. Положив жемчужину мне на ладонь, он сказал: «Она была твоей со дня твоего рождения. Ты потеряла ее, но я нашел ее для тебя на дне моря».
— А что случилось потом? — нетерпеливо спросил Арасуве.
— Больше ничего. Прежде чем я пришла в себя, старик ушел.
Камосиве положил жемчужину себе на ладонь и начал катать ее. Она необыкновенно красиво смотрелась на его темной, морщинистой руке, как будто они изначально принадлежали друг другу.
— Я хочу, чтобы ты оставил ее себе.
Улыбаясь, Камосиве посмотрел на меня: — Мне она очень нравится.
Он посмотрел на солнце через жемчужину: — Как красиво! Внутри камня — облака. А что, старик, который подарил ее тебе, был похож на меня? — спросил он, когда все четверо мужчин выходили из хижины.
— Он был стар, как ты, — сказала я, когда он повернулся в направлении своей хижины.
Но старик уже не слышал меня. Подняв жемчужину высоко над головой, он важно расхаживал по шабоно.
Больше никто не упоминал о том, как я принимала эпену. Иногда по вечерам, когда мужчины собирались возле своих хижин и вдыхали галлюциногенную пудру, кое-кто из молодежи выкрикивал, шутя: — Белая Девушка, мы хотим видеть, как ты танцуешь. Мы хотим слышать, как ты поешь песню хекуры Ирамамове.
Но я больше никогда не пробовала пудру.
Я никак не могла понять, где живет Пуривариве, брат Анхелики, и зовет ли его кто-нибудь, когда он бывает нужен, или он интуитивно чувствует это. Никто никогда не знал, останется он в
шабоно
на несколько дней или на несколько недель. Но в его присутствии было что-то успокаивающее. Он всегда пел по ночам, призывая
хекур,
умоляя духов охранять людей, и особенно детей, которые наиболее уязвимы, от проклятий черных
шапори.
Однажды утром старый шапори вошел в хижину Этевы.
Усевшись в один из пустых гамаков, он попросил показать ему драгоценности, которые я прячу в рюкзаке.
Я хотела было возразить, что ничего не прячу, но, промолчав, сняла рюкзак с балки. Я знала, что он собирается попросить у меня один из камней и пламенно желала, чтобы им оказался не тот камень, который дал мне Хуан Каридад. Каким-то образом я была уверена, что именно этот камень привел меня в джунгли. Я боялась, что если Пуривариве отнимет его у меня, Милагрос придет и заберет меня обратно в миссию. Или еще хуже: что-то ужасное может случиться со мной. Я безоговорочно верила в оберегающую силу этого камня.
Старик тщательно изучил оба камня. Он посмотрел на свет через алмаз.
— Я хочу этот камень, — улыбаясь, сказал он. — В нем — цвета неба.
Растянувшись в гамаке, старик положил камень и алмаз себе на живот.
— А сейчас я хочу, чтобы ты рассказала мне о шапори Хуане Каридаде. Я хочу послушать обо всех снах, в которых появлялся этот человек.
— Не знаю, получится ли у меня вспомнить все это.
Когда я смотрела на его худое морщинистое лицо и истощенное тело, меня посетило странное ощущение, что я знаю его много дольше, чем могу вспомнить. Во мне проснулась хорошо знакомая, мягкая реакция на его улыбающиеся глаза, постоянно следящие за моим взглядом. Устроившись поудобнее у себя в гамаке, я легко и плавно начала говорить. Когда я не знала нужного слова на языке Итикотери, я заменяла его испанским аналогом. Казалось, Пуривариве не замечал этого. У меня было ощущение, что его больше интересуют звуки и ритм моих слов, чем их действительный смысл.
Когда я закончила свой рассказ, старик выплюнул шарик табака, который Ритими приготовила ему, прежде чем уйти работать в огородах. Мягким голосом он заговорил о женщине-шамане, о которой уже рассказывал Камосиве.
Имаваами слыла не только великим шапори, она также была великолепным охотником и воином и вместе с мужчинами воевала против враждебных племен.
— Может быть, у нее было ружье? — спросила я, надеясь узнать о ее личности побольше.
С тех пор как я впервые услышала о ней, мной овладела мысль, что, возможно, это была пленная белая женщина. Возможно, все происходило в то время, когда испанцы впервые приехали на эти земли в поисках Эльдорадо.
— У нее был лук и стрелы, — сказал старый шаман. — Ее яд мамукори был самым лучшим.
Стало ясно, что независимо от того, как формулировать вопросы, невозможно было узнать, была ли Имаваами реальным лицом или персонажем из мифологического эпоса. Все шапори говорили, что Имаваами жила очень давно.
Я уверена, что старик не уклонялся от ответа: у Итикотери просто было принято неопределенно говорить о прошедших событиях.
Иногда по вечерам, когда женщины готовили ужин, Пуривариве садился у огня в центре деревни. Все от мала до велика собирались вокруг него. Я всегда старалась найти место поближе к нему, потому что не хотела пропустить ни слова из того, что он говорил. Тихим монотонным голосом, слегка в нос, он рассказывал о том, откуда произошли человек, огонь, наводнения. Луна и Солнце. Я уже знала некоторые из этих мифов. Но всякий раз, когда он пересказывал их, мифы принимали новую невообразимую форму.
Согласно своему собственному видению каждый рассказчик приукрашал и дополнял основной миф.
— Какой же из этих мифов является настоящим рассказом о сотворении? — спросила я Пуривариве, когда он в один из вечеров закончил рассказ о Ваипилишони, женщине-шамане, которая сотворила кровь, смешав оното с водой.
Она дала жизнь древовидным телам брата и сестры, заставив их выпить эту смесь. Вечером раньше шапори рассказывал нам, что первый индеец был рожден из ноги человекоподобного существа.
Мгновение Пуривариве в растерянности рассматривал меня.
— Они все реальны, — наконец произнес он. — Разве ты не знаешь, что человек создавался много раз и в разное время? От удивления я тряхнула головой. Он дотронулся до моего лица и засмеялся.
— Какая же ты еще глупая. Слушай внимательно. Я расскажу тебе обо всех случаях, когда мир разрушался огнем и наводнениями.
Несколькими днями позже Пуривариве объявил, что Шорове, старший сын Ирамамове, должен будет пройти посвящение в шапори. Шорове было семнадцать-восемнадцать лет. У него было худое, ловкое тело и смуглое, изящно очерченное лицо, на котором темно-карие сверкающие глаза казались слишком большими. С одним лишь гамаком он поселился в маленькой хижине, построенной для него на расчищенной площадке. Женщинам было запрещено подходить к этому жилищу, так как, согласно поверью, хекуры избегают их. Не подпускали даже мать Шорове, его бабушку и сестер.
За посвящаемым должны были следить молодые люди, которые никогда не были с женщиной. Именно они вдували эпену Шорове, следили за огнем в хижине и доставляли ему каждый день достаточное количество воды и меда, единственной пищи, разрешенной при инициации.
Женщины всегда оставляли достаточно дров рядом с шабоно, поэтому Шорове не нужно было ходить далеко в лес.
Мужчины приносили ему мед. Каждый день шапори заставляли их ходить далеко в лес за новыми запасами.
Шорове проводил большую часть времени, оставаясь в хижине и лежа в гамаке. Иногда он сидел на большом бревне, которое Ирамамове положил у входа в жилище, потому что Шорове по обычаю не полагалось сидеть на земле. Через неделю его лицо потемнело от эпены, а чудесные сияющие глаза стали мутными и расфокусировались. Его тело, грязное и истощенное, стало неловким, как у пьяницы.
