По улице промчался запоздалый автобус, унося домой ночных уборщиков офисов. Вдалеке величественно прогрохотал поезд с тяжелым грузом автомобилей, мерно покачивающихся с легким дребезжанием над рельсами сортировочной станции. Взвыла сирена, то ли полицейская, то ли скорой помощи. Мод, глубоко погрузившейся в книгу, не было до этого никакого дела. С ратуши раздался бой курантов, возвещавших наступление утра. Наконец погасло окно в комнате у Марты. Вскоре и Мод выключила свет в гостиной и на короткое мгновение он вспыхнул в окне ее спальни.
Звон посуды раннего молочника нарушил мирную сцену. Вскоре появились дворники с тележками и снова нарушили тишину лязгом металла. По улице пронеслись первые автобусы с зевающими рабочими. Из труб стали вздыматься струйки дыма. Двери домов ненадолго открывались и быстро захлопывались за людьми, которые начинали новую гонку, соревнуясь с временем и поездами.
Наконец красные жалюзи в спальне у Марты так яростно взлетели вверх, что шнурок зашелся в неистовом танце. Марта с испуганным, припухшим от сна лицом, тупо уставилась на равнодушный мир. Волосы, туго накрученные на бигуди, придавали ей дикий и неаккуратный вид, а просторная фланелевая ночная рубаха подчеркивала внушительные размеры и более чем щедрые дары природы. Чуть позже дверь дома О’Хаггис медленно отворилась и чья-то рука потянулась за бутылкой молока, оставленной на ступеньках молочником. После долгой паузы дверь снова отворилась, и на этот раз на пороге появилась Мод в полосатом домашнем халате. Усталым движением она вытряхнула коврик, самозабвенно зевнула и снова скрылась в тишине своей обители.
Откуда-то из темного переулка вынырнул кот. Он осторожно оглянулся по сторонам, прежде чем решился степенно выйти на дорогу. Прямо посреди улицы он остановился, сел и занялся туалетом – умыл мордочку, ушки, лапки, хвост – и снова исчез в темном углу в поисках завтрака.
Тимон! Тимон! – голос был резкий, испуганный, со скрипучими нотками, из тех, которые ужасно раздражают и взвинчивают нервы до предела.
– Тимон! Поспеши, твой отец умирает.
Мальчик медленно вынырнул из глубин, в которых не было и искры сознания. Он медленно пробивался сквозь густой туман сна, пытаясь поднять налитые свинцом веки.
– Тимон, ты должен проснуться. Твой отец умирает!
Безжалостная рука схватила его за волосы и неистово встряхнула. Тимон открыл глаза. Внезапно он услышал странный скрежещущий звук („похожий на хрип задыхающегося яка“ – подумал он). Он сел и с любопытством завертел головой, стараясь что-то разглядеть в полумраке маленькой комнаты.
На небольшом уступе стоял каменный сосуд. В нем плавал еще не растаявший кусок масла. Полоска грубого холста, небрежно брошенная в не успевшее растаять масло, плохо исполняла функцию фитиля. Он шипел и вспыхивал, отбрасывая на стену дрожащие тени. Из-за случайного сквозняка фитиль неожиданно нырнул, зашипел еще сильнее» забрызгал, и слабый огонек совсем приуныл. Потом, напитавшись от погружения в масло, он вспыхнул с новой силой, разбрасывая струйки дыма и сажи по всей комнате.
– Тимон! Твой отец умирает, ты ДОЛЖЕН сходить за ламой! Поторопись! – кричала мать в отчаянии.
Медленно, все еще пребывая во власти сна, Тимон поднялся на непослушные ноги и закутался в свою нехитрую одежонку. Скрежещущий звук участился, потом снова замедлился и приобрел монотонный ритм, от которого кровь стыла в жилах. Тимон подошел к бесформенной куче, у которой, скорчившись, сидела его мать. Испуганно уставившись на лицо отца, которому неверный свет масляной лампы придавал еще более пугающий вид, он ощутил парализующий ужас. Отец посинел и выглядел застывшим и холодным. Он посинел от сердечного приступа. У него появились признаки трупного окоченения, хотя он все еще был жив.
– Тимон! – торопила мать. – Ты должен сходить за ламой, иначе твой отец умрет, ему некому будет помочь. Скорей! Скорей!
Тимон стремглав бросился к двери. Звезды мерцали холодным ярким светом в той особой темноте, какая обычно наступает перед рассветом, в час, когда Человек наиболее подвержен ошибкам и поражениям. Колючий ветер запутался в клубах тумана, спускавшегося с гор, он кружил над землей, перекатывая мелкие камешки и вздымая облака пыли.
Мальчик, которому не было и десяти лет, остановился, дрожа от холода и всматриваясь в темноту, едва тронутую светом далеких звезд. Луны не было, она была в другой фазе. Горы вздымались плотной темной стеной, и только по слабому пурпурному мерцанию можно было догадаться, где начиналось небо. Там, где грязно-пурпурное пятно с неясными очертаниями касалось тускло поблескивающей реки, мерцал дрожащий желтый огонек, казавшийся ярким на фоне всепоглощающей темноты. Мальчик пустился бегом, он бежал, прыгал, перелезал через валуны, объятый единственным желанием – скорее добраться до святилища, где горел этот свет. Острые камни безжалостно вонзались в его босые ноги. Круглая галька, возможно оставшаяся с тех доисторических времен, когда здесь плескалось древнее море, предательски уходила из-под ног. Огромные валуны пугающе маячили в предрассветной мгле и до крови сдирали кожу, когда он нечаянно ударялся о них в быстром, подстегиваемом страхом беге.
Вдали маячил слабый свет. Ребенок оставил умирающего отца, рядом с которым не было ламы, чтобы направлять неверные шаги его души. Мальчик спешил изо всех сил. Его прерывистое дыхание нарушало тишину и покой горного воздуха. Вскоре он почувствовал острую боль в боку, преследующую тех, кто плохо рассчитывает силы в беге. Эта боль донимала его всю жизнь. Задыхаясь от тошноты и всхлипывая в бесплодных попытках вдохнуть побольше воздуха, ребенок был вынужден замедлить бег и перейти сначала на быстрый шаг, а потом и вовсе заковылять.
Свет мерцал вдали, словно маяк надежды в океане безнадежности. Что же теперь с ними будет? – думал он. Как они будут жить? Что будут есть? Кто будет заботиться о них, кто защитит? Его сердце билось в бешеном ритме, он даже испугался, что оно может выскочить из высоко вздымавшейся грудной клетки. Пот лил градом, быстро остывая в холодном предрассветном воздухе. Его жалкая одежонка измялась, сморщилась, едва защищая от натиска стихий. Они были бедны, отчаянно бедны, а теперь, похоже, станут еще беднее с потерей отца-кормильца.
А свет по-прежнему маячил впереди – прибежище в океане страха. Мерцал, вспыхивал, гас и снова возгорался, словно напоминая одинокому мальчику о том, что жизнь его отца угасала, чтобы вновь вспыхнуть ярким светом за пределами этого сурового мира. Он снова побежал изо всех сил, прижав локти к бокам, широко открыв рот, напрягая каждый мускул, чтобы не потерять драгоценных мгновений.
Свет стал ярче, словно звезда, зовущая отдохнуть. Рядом с ним текла Счастливая Река. Она лепетала, играя камешками, которые смыла с горных высот, где брала свое начало. Река тускло поблескивала серебром в таинственном сиянии звезд. Мальчик уже мог различить впереди смутные очертания маленького ламаистского монастыря, приютившегося между рекой и горным склоном.
Он засмотрелся на свет и на реку, чуть ослабил внимание и – подвернул лодыжку. Его швырнуло на землю, он ободрал руки, колени, лицо. Рыдая от боли и отчаяния, он с трудом поднялся на ноги и, прихрамывая, побрел дальше.
Вдруг прямо перед ним вырос какой-то силуэт.
– Кто это бродит у наших стен? – спросил низкий старческий голос. – И что привело тебя к нам в такой час?
Сквозь опухшие от слез веки Тимон разглядел стоявшего перед ним монаха.
– О! Да ты поранился! Пойдем, я посмотрю, что с тобой случилось, – не умолкал голос.
Старик медленно повернулся и направился в свой крохотный монастырь. Тимон остановился, ослепленный внезапным светом маленькой масляной лампы – действительно ярким по сравнению с окружающей темнотой.
Воздух казался густым от благовоний. Какие-то мгновения Тимон не мог вымолвить ни слова, но, наконец собравшись с силами, объяснил, зачем пришел:
– Мой отец умирает, и мама послала меня за вами, чтобы вы помогли ему в путешествии. Он УМИРАЕТ!
Бедный мальчик упал на пол, отчаянно рыдая и закрывая лицо руками. Шаркающей походкой старый монах вышел в другую комнату, и вскоре оттуда донесся его громкий шепот. Тимон сидел на полу, исступленно рыдая от страха и жалости к себе. Через минуту он услышал другой голос:
– Сынок! Сынок! О, да это юный Тимон. Я тебя знаю, мальчик мой. Тимон почтительно поклонился, с трудом поднялся на ноги и вытер глаза краем одежды, размазав дорожную грязь по мокрому от слез лицу.
– Ну, рассказывай, мой мальчик, – сказал Лама, а это был именно он. Тимон его узнал. Когда он снова повторил свою историю, Лама сказал:
– Пойдем, мы поедем вместе. Я одолжу тебе пони. Но сначала выпей чаю и поешь немного тсампы. Ты, наверное, проголодался, а день будет длинным и утомительным.
