Безоблачная дружба между Микеланджело и Витторией Колонна продолжалась двенадцать лет (с 1535 по 1547) до самой смерти маркизы. Но до этого сердцу Виттории был нанесен новый удар, возможно, более тяжелый, чем тот, который был вызван ее вдовством, удар, который должен был отозваться трещиной и в сердце ее друга. С 1534 года Виттория возымела страстный интерес к движению религиозной реформы, которая проявилась в итальянской церкви и чьим лидером был Хуан Вальдес. Проповеди Бернардино Оккино в Неаполе наполнили ее энтузиазмом. Знаменитые прелаты Гиберти, Садоле и Гаспаре Контарини высказались за проведение реформ и создали общество, выступавшее за очищение церкви, которое назвали Collegium de emendata Ecclesia. Речь шла не только о реформе церковных нравов, но также и о некоторой свободе толкования Писания верующими и о пробуждении веры индивидуальным чувством. Воспламененная этими идеями, Виттория Колонна разделяла их со своими корреспондентами Рене Феррарским и Маргаритой Наваррской. Эта редкостная элита была грубо повержена и развеяна категоричным вмешательством римской курии. Ее возглавлял тогда Караффа, фанатический епископ Киети, ставший папой под именем Павла IV и учредивший в Италии инквизиционный трибунал. Он решил убить в зародыше зарождающуюся секту путем безжалостного истребления ее учредителей. Вальдес бежал в Швейцарию; Оккино был заключен в тюрьму и предстал перед Римской курией. Потрясенная Виттория пыталась сопротивляться. Но кардинал Пол заставлял ее отказаться от мнимой ереси, убеждая ее, что нужно посвятить свою свободу Богу и единству церкви. Виттория была слишком доброй католичкой, чтобы не подчиниться приказу, исходящему от папского трона. Она согласилась не только отречься от Оккино, но еще и выдать его рукописи инквизиции. От этой вынужденной жертвы, от этого духовного насилия, которому она со слезами должна была подчиниться, ее сердце осталось разбитым и бессильным. Нельзя было разбить безнаказанно силу ее души. Отречение от воли вопреки сознанию – это самоубийство души. С этого времени Виттория больше не была самой собой. Вместе со свободой веры она утратила и силу освещать все. Свободные встречи в Сан Сильвестро прекратились, и маркиза удалилась в монастырь Витербе. Через несколько лет она вернулась умирать в Рим в монастырь св. Анны (1547). Микеланджело навещал ее на смертном одре. Бесконечная тонкость его чувства, робость и глубина его большой любви выразились в таких словах, сказанных им Кондиви: «Ничто не печалит меня больше, чем мысль, что я видел ее мертвой и что я не поцеловал ее лоб и лицо, как я поцеловал ее руку». И биограф добавляет: «Эта смерть надолго выбила его из колеи; он словно потерял рассудок».
Когда рассматриваешь жизнь Микеланджело после исчезновения Виттории Колонна, создается впечатление быстрого заката солнца, последовавшего за тревожными сумерками, и глубокой ночи.
Действительно, духовное солнце, доселе освещавшее его закат, померкло для него. Отныне небо его души покрылось как бы черным крепом, чья тень распространилась на остаток его существования, обесцветила его чувства и затемнила его мысли. Больше нельзя найти следов мужской твердости, могучего энтузиазма, характерных для его зрелого возраста, в меланхолических статуях или в темных картинах, выходивших из-под его резца или кисти за те семнадцать лет, что он еще прожил. Его сонеты воспевают теперь лишь печаль, безнадежность и кару. Откуда это разочарование, похожее почти на деградацию? Объяснение этому находится в природе психических связей великого художника и маркизы Пескара. Если бы их души действительно понимали друг друга и были тесно связаны, то их духовная связь могла бы продолжиться и после смерти Виттории. По крайней мере, она оставила бы луч энтузиазма и веры в ценность жизни. Он постоянно ощущал бы ее присутствие. Без сомнения, благороднейшая симпатия царила меж ними, но она не сплавила их воедино. Их души соприкасались, но не проникали друг в друга. В соответствии со своей ортодоксальной верой он считал, что она в раю, но непреодолимая бездна разверзлась между безутешным влюбленным и холодной фигурой, которую он видел на смертном одре. Для него усопшая была воистину мертва. Отсюда трагическое одиночество, которое окутывало его все более плотным покровом до его смертного часа, вопреки его всемирной славе, могущественным покровителям и многочисленным друзьям.
Он больше не верил в любовь; он еще верил в искусство. Это некоторое время его поддерживало. Но, не чувствуя более, как горячий источник вдохновения нисходит в его сердце, и поняв, что растущая безнадежность видна в его последних трудах, он стал сомневаться и в самом искусстве. Послушайте этот прощальный привет двум божествам, которые были силой и славой его пути: скульптуре и живописи:
Средь жизненного бурного теченья
Уж утлую ладью мою прибило
К той общей гавани, что всем служила
Разгрузкой от добра и преступленья.
И страстное мое воображенье,
Что из искусства идола творило,
Полно ошибок, ясно вижу, было:
Ко злу людей приводит вожделенье.
О, думы легкомысленного строя,
Вы двум смертям соприкоснулись тесно —
Одна уж есть, другая угрожает.
Ни кисти, ни резцу не дать покоя
Душе, возжаждавшей любви небесной,
Что нам с креста объятья простирает.
Мир и любовь, Природа и искусство – все это умерло для мрачного старца. Единственная мысль владела им: достичь вечного спасения, работая в соборе св. Петра. Этот памятник должен был быть внешним подтверждением, в глазах всего мира, папской власти и ее господства над миром. Старый Микеланджело видел в папстве единственную силу, способную спасти человечество от грехов и упадка. Он работал в колоссальном здании при тринадцати папах, и сейчас он задумал еще, по его собственному выражению, «возвести собор Бруннелески над базиликой св. Петра», то есть завершить ее столь же большим куполом, что и во флорентийском соборе. Он не дожил до осуществления этого плана, но он построил деревянную модель купола с мельчайшими техническими деталями из камня. Эта модель до сих пор находится в Ватикане, и план был скрупулезно исполнен его последователями. Этот труд, который в архитектурной перспективе формирует как бы вершину Рима и венчает семь холмов, казался ему лучшим средством достичь вечного спасения и искупить ошибки и заблуждения, которые он совершил. Увы, он теперь трудился не по вдохновению, а в наказание! Порой случалось, что он проводил ночь в деревянной хижине, построенной на террасе этой каменной горы – важнейшей из христианских базилик, – и озирал с этой высоты Вечный город, спящий под искрами звездного неба.
Микеланджело Буонарроти и Джакомо делла Порта. Купол собора св. Петра. Рим. 1555–1564 (барабан), 1588–1593 (купол с фонарем)
Там восьмидесятивосьмилетний старик окидывал мысленно взглядом всю свою жизнь и находил лишь неуверенность в своих неслыханных усилиях и суетность в своем гордом выполнении. Заставил ли он заговорить пророков Сикстинской капеллы? Достиг ли он своего Бога? Какая судьба ждет погрязшее в грехах человечество? Близок ли день Страшного суда? Ах! Далеки были от него, как и для мира, дни счастья, мира и света, обещанные Колонна при их встречах в Сан Сильвестро. А она сама, дама его помыслов, где была она? Печать, горевшая на его челе, не подавала ему никакого знака, никакой утешительной мысли. Вопреки всем его умерщвлениям плоти и безумному труду, мир иной оставался неумолимо закрыт. Расстояние не только не уменьшалось, но росло между ним и этой бездонной глубиной. Тогда отдельные угрызения совести охватывали старого божественного Титана. Космические силы, вызванные некогда им в капелле Медичи, Ночь и День, Утро и Вечер, эти языческие божества, которым он поклонялся и которых воплотил в своих дорогих мраморных идолах, после того как они были вылеплены его влюбленными руками, – не мстили ли они ему сейчас? Уже пришел Вечер, чтобы набросить покров на его глаза и помешать ему увидеть лицо и глаза Любви. Приближалась великая Ночь, которая окутает его своим черным плащом и скроет от него навсегда свет вечной жизни. Вскоре ее призрак положит руку ему на сердце, «и время прекратит свой бег», Beata l’alma ove non corre il tempo, и сменит «из бурь ужасных к сладкому покою», de l’orribil procella in dolce calma. Но что будет дальше?
За три дня до смерти несговорчивый старик, уже полумертвый, захотел совершить прогулку верхом. Упав от слабости, он был вынужден повернуть назад и лег, чтобы больше не встать.
Тогда у него была единственная мечта. Он видел себя снова на террасе собора св. Петра. Завершенный купол вздымался возле него в звездное небо. В вышине сияла, словно красная комета, его собственная звезда, звезда Микеланджело. Очень высоко в пустынной части неба сияла, словно белая искра, звезда дамы его грез. В глухих раскатах грома ему казалась белая тосканская капелла, где царили «Мыслитель» и «Воитель», пробуждалась его титанида – мраморная «Ночь», чтобы приблизиться к нему. Позади нее шли «Умирающий раб» и «Раб, рвущий путы». В крике двух освобожденных пленников ему казалось, что толпа неведомых братьев вставала в тени и что звезды приближались к земле, чтобы сиять, подобно солнцам. Он видел также, как звезда дамы его помыслов приближается к его собственной, и тогда ему казалось, что через лучи, несущие мощные мысли всех этих живых звезд, Земля сможет, наконец, снестись с Небом…
