ОНО возникло по правую руку, со скоростью поезда прошло параллельно моему бегу в нескольких метрах, догнало. Не было слышно ни звука, ничего не изменилось в мире. Так же кричал жаворонок в небе, так же горячо дышала степь – ни дуновения ветерка, кроме ЭТОГО.
Острое чувство нереальности происходящего буквально пронзило меня, когда ОНО обогнало меня и опять остановилось в неподвижности, на этот раз гораздо ближе, от силы метрах в тридцати. Что делать?! Я тоже встал, изо всех сил вглядываясь в НЕЧТО. Но вглядываться было не во что: там не было ну совершенно ничего, кроме этой пригнутой травы.
В одном была полезна остановка: все же стало ровнее дыхание. Но нельзя же так вечно стоять! Я пошел, и тут же двинулось ОНО. Я остановился как вкопанный. ОНО тоже остановилось. Я двинулся, и ОНО двинулось. Я встал… потом присел на твердую сухую землю все с тем же чувством нереальности: орали жаворонки, пекло солнце, пахла трава свежим сеном. В нескольких десятках метров нарушающим все законы природы невероятным овалом все не могли разогнуться неподвижные метелки трав.
Так я и буду сидеть?! Четыре часа, народ с курганов пойдет в шесть… Нет, надо прорываться самому. Стиснув зубы от желания кричать, я опять побежал изо всех сил. ОНО двигалось параллельно и все время чуть-чуть приближалось. Так мы и бежали с километр до перелома местности. Тут кончалась «моя» долинка с курганами. Земля уходила вниз круче, сопки отодвинулись назад, вокруг стало еще просторнее: больше неба, больше озера, больше синего безбрежного пространства.
Тут я ощутил сильное тепло сзади и сбоку. Меня ничуть не обожгло, нет, нисколько. Просто спине и правому боку стало очень тепло, как будто совсем близко стояла печка и испускала сильный жар. Это продолжалось какое-то мгновение. Вроде бы жар нарастал… Или это только показалось? Стиснув зубы, я обернулся. Сзади не было ничего. Сбоку – тоже. Совсем ничего. ОНО исчезло. Не ушло, не повернуло назад… Исчезло, растворилось… Как хотите.
Я побежал дальше, и теперь степь обернулась хорошей стороной – все было хорошо видно издалека: стоящий на отшибе мехдвор, домики деревни возле озера. Ясно слышался звонкий, замирающий на концах звук железа, которое кует Эмиль, мерное «блям-блям-блям-блям-м-блям-м-ммм». Как долго замирало это «ммм-ммм». Кое-где в огородах мерно взлетала земля, мелькали наклонявшиеся с чем-то в руках силуэты людей: русско-немецко-хакасский интернационал жителей деревни вовсю окучивал картошку.
Постепенно пространство сворачивалось, уменьшалось – я спускался. Наплывали постройки мехдвора, полуразрушенные кошары на задворках деревни, столбы-коновязи. Вот к такому-то столбу я привалился уже в нескольких метрах от кузницы. Помню, очень надо было закурить, но в тоже время курить было невозможно – и так совсем нечем дышать.
Эмиль, разумеется, прекрасно видел, откуда я прибежал и в каком состоянии. Он сам тоже закурил, положив молот на огромную чугунную наковальню. Человек стоял, молча глядя на меня, внимательно обшаривал глазами.
Позже мне было и смешно, и все-таки немного стыдно, потому что я вел себя… Ну примерно как мальчик лет двенадцати, который тайком курил, а тут домой внезапно пришла мама. И растерявшийся мальчик, открывая дверь маме, сказал:
– А мы не курили…
Потому что, отлипнув от столба, я вполне серьезно произнес:
– Это такой ветерок…
– Ну вот ты все и объяснил, – широко улыбнулся Эмиль. И почти ухмыльнувшись, добавил:
– А где планшетка? Тетрадка?
Конечно же, он все заметил: и как я примчался, и что оставил все свое в долинке. Тогда я упрямо повторил, уже играя для Эмиля:
– Это ветер…
Что добавить? Мы съездили на курганную группу втроем на машине и утром. Рулетку, планшет и тетрадь нашли, где я их бросил; никто их даже не подумал взять, только тетрадка намокла.
Потом я спрашивал у Эмиля, только ли в этой долинке живет такой вредный хозяин.
– А где еще ты собираешься работать?
– Нигде… Тут, возле озера, нигде. А что?
Эмиль хорошенько подумал, сделал глоток самодельного пива.
– Про то, что знаю, скажу, если ты там работать будешь. Про далеко от озера – не знаю.
Так ничего определенного я от него и не услышал. Через три дня мы уехали на другое место; больше я Эмиля никогда не видел и, как сложилась его судьба, не знаю.
Может быть, он и уехал в Германию на волне перестроечных дел. О судьбе «репатриантов» можно сказать много всякого… Я видел многих из них в жалком состоянии. Уверен, кто-кто, а Эмиль и там не потерялся, не превратился в убогое существо, сидящее на социальных дотациях. Не говоря ни о чем другом, он в слишком большой степени немец.
Но только думаю, что, если Эмиль все же уехал в Германию, он будет тосковать уже по двум местам на Земле: по Волге возле Саратова, где он никогда не был, но где настоящая Родина, земля отцов, «фатерланд». И еще он будет тосковать по северной части Хакасии – пронзительно синему небу Центральной Азии, по озеру, по открытым пространствам, березнякам и тополевым зарослям вдоль рек; по сопкам, голым с юга, покрытым лиственницей с севера. Слишком уж хорошо он знал и чувствовал природу этих краев.
Дружиниха. Эпизод первый
1987
Теплые зеленые равнины, душистый воздух, идиллическая речка без крокодилов… может быть, это только ширма, за которой действуют какие-то непонятные силы?
Бр. Стругацкие
Место, о котором я расскажу, находится совсем недалеко от Красноярска – всего 100 километров по прямой. Здесь, между селом Юксеево и деревней Берегтаскино, в 1959 году нашли стоянку древнекаменного века. Моя цель была частично раскопать, максимально изучить стоянку.
Стоянка находилась на остром мысу, останце бывшей террасы Енисея, поднимавшемся метров на 8 над поймой. 12–15 тысяч лет назад стоянка лежала на берегу Енисея. С тех пор Енисей давно ушел отсюда в свое нынешнее русло, стоянка оказалась в двух с лишним километрах от современного берега.
С одной стороны останец террасы подмывала речка Дружиниха. Как раз в этом месте она выходила на равнину и начинала петлять по пойме, перед тем как впадать в Енисей.
Жить возле самой стоянки было плохо; дров не хватало, не было хорошей воды: речка Дружиниха уже в июле еле-еле сочилась, вода в ней скверно пахла. Да и комаров очень много.
Поэтому лагерь поставили на взгорке у берега Енисея, там, где в великую реку впадает крохотная Дружиниха. Тут шумел сосновый лес; сухие ветки то и дело шлепались об землю. Чего-чего, а воды в Енисее хватало. И было тенистое место, чуть выше окружающих пойменных лугов – комаров относило ветерком.
Каждый день на работу ходили пешком – какая же машина в экспедиции Дворца пионеров?! Дежурные варили обед и приносили его на раскоп. Только вечером, когда уже начинало темнеть, мы дружно топали обратно в лагерь.
Разумеется, оставить раскоп «беспризорным» было никак невозможно. Вдоль всего поселения, мимо раскопа, шла дорога из Берегтаскино в Юксеево. Была дорога вдоль берега, мимо нашего лагеря, но эта дорога была такая, что после первого же дождя по ней проходил только трактор. А «полевая» дорога, что шла мимо раскопа, хоть и километров на пять дальше, зато в любую погоду «проезжая», даже без особого риска. В любое время суток на раскоп могло принести кого угодно. Оказавшись без археологов один, этот «кто-то» мог повести себя решительно так, как угодно.
В самой Берегтаскино прекрасно знали, кто здесь копает и где именно. Обычно мы уходили с раскопа после того, как мимо нас проезжали работники «из полей». Но ведь и из деревни за два километра прийти было совсем не сложно…
Поэтому на раскопе оставалось «боевое охранение». Скажем, двое дежурных оставались на раскопе сразу же, как уходили остальные. Или двое ребят сидели, ждали, когда дежурные поужинают и придут.
Возле холма-останца, возвышавшегося над равниной-поймой, стояла палатка. В ней хранили инструменты, все нужное для работ. В ней было, конечно же, место для ночевки двух людей. Был запас консервов, чая, чайник, котелок… словом, тут можно было жить.
Дежурные могли делать все что угодно – петь песни, орать, развлекаться, – лишь бы караулили раскоп и не позволили никому в нем безобразничать. Местных сдерживало одно то, что все они отлично знали: на раскопе всегда кто-то есть. Не помню, чтобы за годы работ кто-то пытался вести себя нехорошо: скажем, покопаться в раскопе, чтобы найти там с тонну-другую золота.
Почему именно вдвоем? Потому что посылать на раскоп большие кампании нет ни малейшего смысла, а посылать в одиночку старшеклассников – это тоже, знаете ли, как-то… Неправильно.
Не помню ни одного случая, чтобы кто-то отказался ночевать на раскопе или возникла какая-то «производственная» проблема, но и энтузиазма в ночевках как-то не было. Я, честно говоря, как раз ждал: желающих будет немало, придется еще наводить в очередности экспедиционный порядок. Тут ведь и романтика, и самостоятельное важное задание, и возможность побыть одному в природе, да и от меня, от начальства, подальше.
