Моя жизнь между двумя мировыми войнами
То было золотое время, когда закончилась одна война, а о том, что начнется вторая, еще никто не знал. Я тоже не знал до поры до времени. Я был молод, я радовался жизни, я хотел жить, любить, наслаждаться жизнью. Мой новый импресарио Леон Кобак оправдал мои надежды. Он умел заключать выгодные контракты. Порой мне казалось, что его телепатические способности ничуть не уступают моим, настолько хорошо он вел переговоры. «Деньги отпирают все двери» и «Деньги притягивают деньги», – любил повторять он. Деньги были для Леона всем. Такие люди, как он, неприятны в качестве друзей, потому что, кроме денег, с ними говорить не о чем, но выгодны в качестве деловых партнеров. Особенно для таких неприспособленных к ведению дел людей, как я. Я ужасно непрактичен. Это заметил еще мой отец. Он ласково называл меня мишугенером[30], потому что я не видел выгоды там, где ее видели мои братья. Дурачкам везет. Дурачок остался жив, а все его умные родственники погибли[31].
Я непрактичен. Леон обманывал меня. Он клал в свой карман больше, чем полагалось по уговору между нами. Я знал это, но помалкивал, потому что Леон обеспечивал мне такой заработок, о котором я и мечтать тогда не мог. За какой-то год я встал на ноги, хорошо оделся, начал помогать родным. Вскоре, правда, остался без гроша в кармане и был вынужден продать все ценное, что у меня было, включая и подаренные Пилсудским часы, но благодаря стараниям Леона снова начал зарабатывать. Жизнь то возносит человека вверх, то швыряет его вниз. Сколько раз меня возносило! Сколько раз швыряло вниз! Больше уже не вознесет и не швырнет, все позади. Но приятно вспоминать, как возносило и как швыряло.
В августе 1925 года в Лодзи я встретил свою первую любовь. Скоро мне должно было исполниться двадцать шесть лет (весьма солидный возраст), а я до сих пор не имел понятия о любви. Какие-то женщины мелькали в моей жизни, но чувства к ним были мимолетными, далекими от чего-то серьезного. По характеру моей деятельности я не был обделен женским вниманием, но внимание вниманию рознь. Между вниманием и чувством, настоящим чувством, лежит целая пропасть. Далеко не всякая интрижка может вылиться в чувство. Скажу иначе – чувство с самого начала выглядит чем-то большим, нежели простая интрижка.
Мою первую любовь звали Лея Гозман. Она была дочерью текстильного фабриканта. Кем еще могла быть красивая девушка в Лодзи, как не дочерью текстильного фабриканта?[32] Мы познакомились случайно, в ресторане. Она с родителями сидела за соседним столиком. Я уловил ее интерес ко мне. Мы обменялись взглядами. Она тут же отвернулась, боясь, что заметит отец, и пожалела о том, что не может со мной познакомиться. Сожаление было напрасным. Я уже знал, кто она, как ее зовут, знал, где она живет. Не желая смущать понравившуюся мне девушку, я продолжил беседу с Леоном. Мы, как обычно, обсуждали предстоящие выступления. С Леоном можно было говорить только о делах, ничто иное его не интересовало. Стоило заговорить о чем-то другом, как Леон становился глухонемым, ничего не слышал и ничего не отвечал. Люди, которые являются фанатиками своего дела, вызывают у меня уважение. Я и сам такой же фанатик. Но Леон вызывал не столько уважение, сколько сострадание. Нельзя же так себя обкрадывать, думал я. В жизни есть много хорошего помимо работы. Для меня, например, может стать подарком погожий солнечный день, улыбка красивой девушки или картина художника. Я очень люблю живопись, могу часами стоять перед понравившейся картиной. Я люблю вкусную еду, хорошие напитки. Я люблю все радости жизни, разве что музыка не так доступна моему восприятию, как хотелось бы. Музыку я чувствую плохо. Не могу насладиться всей ее глубиной. Аида иногда подшучивала над этим. У Леона же на уме было только одно – дело, прибыль, деньги. Если мне не изменяет память, в тот вечер он уговаривал меня довести количество выступлений до трех в день, а я объяснял ему, что два – это мой предел. Да, тогда я был молод и мог давать два выступления в день. Сейчас в это уже не верится. Сейчас мой предел – два выступления в неделю. Там, где молодое дерево гнется, старое ломается. Помню, как Леон сказал мне однажды: «Плохо, что у тебя такая оригинальная внешность. Если бы ты выглядел попроще, я бы быстро нашел тебе двойника и наши доходы удвоились бы». Я оскорбился. Как можно вести речь о двойнике? Как можно обманывать людей? Рано или поздно обман раскроется, и тогда в мою сторону никто даже не посмотрит. Леон смеялся и говорил, что я ничего не смыслю в делах. Кстати, он пребывал в уверенности насчет того, что все мои способности есть не что иное, как ловкий фокус. В телепатию и вообще возможность чтения мыслей на расстоянии Леон не верил. Я пытался его переубедить, говорил, о чем он сейчас думает, находил спрятанные им предметы, но переубедить Леона было невозможно. «Тебе повезло, – говорил он, – ты снова угадал, ты везучий». В его глазах я был не телепатом (ах, как я не люблю это истасканное, скомпрометированное шарлатанами слово!), а простым везунчиком. Встречаясь с «разоблачителями» во время выступлений, я неизменно вспоминаю Леона, да будет благословенна его память. При всех его недостатках, он сделал для меня очень многое. Леон помог мне встать на ноги, почувствовать свою силу в полной мере, и за это я ему благодарен.
Утром следующего дня я пришел к дому Леи и начал прогуливаться взад-вперед. Дом находился на оживленной Пётрковской улице, центральной улице Лодзи, поэтому мои хождения взад-вперед не привлекали ничьего внимания. Ничьего, кроме Леиного. Она выглянула из окна на втором этаже, встретилась со мной взглядами, смутилась и скрылась в глубине комнаты. Но за это короткое время я успел мысленно передать ей, что буду ждать ее в галантерейном магазине на углу. Окно закрылось, я не спеша направился к магазину, хотя на самом деле мне хотелось плясать от радости. В магазине, для того чтобы иметь возможность спокойно подождать Лею, мне пришлось прибегнуть к внушению. Я внушил продавцам, что меня здесь нет, иначе они не оставили бы меня в покое. Как изменились времена! Сейчас мне приходится внушением обращать на себя внимание в магазинах, а раньше приходилось внушать противоположное. Я понимаю, что любезность и услужливость продавцов, парикмахеров, официантов и прочей подобной публики в капиталистическом мире происходит не от искреннего радушия. Я понимаю (кому как не мне понимать это?), что человек улыбается, желая получить с меня доход. Но мне безразличны мотивы. Для меня улыбка и любезность – это простой показатель вежливости, воспитанности. Мне неприятно, когда продавец смотрит на меня волком, так, как будто я пришел в магазин для того, чтобы его обидеть или что-то у него украсть. Когда я начинал сравнивать прежнюю свою жизнь с нынешней, иначе говоря – польскую с советской, моя покойная жена смеялась и говорила одну и ту же фразу: «Волк линяет, но натуру не меняет». – «При чем тут моя натура? – сердился я. – Я просто наблюдаю и делаю выводы!»
Лея появилась в магазине довольно скоро, не прошло и получаса, но я весь извелся. Минуты ожидания показались мне годами. Она вошла, увидела меня, встала около прилавка и начала перебирать какие-то ленты, которые ей показывал продавец. Или то были не ленты, а образцы материи, сейчас уже трудно вспомнить. Я только запомнил, как проворно сновали ее изящные пальчики. Я подошел к ней и сделал вид, что тоже заинтересовался этими самыми лентами. Даже отпустил какое-то замечание и попросил продавца показать что-то еще. Пока он доставал другие образцы, мы обменялись взглядами и улыбнулись друг другу. Я читал мысли Леи: «Странно, откуда я его знаю?» – думала она и все пыталась припомнить. «Мы не знакомы, – сказал я. – Пришла пора исправить эту ошибку». Мне показалось, будто я сказал нечто очень остроумное, но Лея не улыбнулась. Во взгляде ее промелькнул испуг. Продавец выложил перед нами новые образцы. Я предложил Лее прогуляться и подкрепил свою просьбу внушением. Мы вышли из магазина и пошли в сторону, противоположную той, в которой находился дом Леиного отца. Я представился, сказал, кто я такой, попросил прощения за то, что читал мысли Леи в ресторане и прибег к внушению для того, чтобы встретиться с ней. Это часть моей личной этики – в общении с близкими мне людьми я не пользуюсь своими способностями. Не внушаю мысль, а высказываю ее вслух, стараюсь не улавливать сигналы, которые посылаются мне. Что-то, конечно, улавливаю, но делаю вид, будто не уловил. Аиду часто спрашивали, самые разные люди спрашивали ее о том, не страшно ли ей жить с человеком, который читает ее мысли. «А почему мне должно быть страшно? – удивлялась она. – Я же не думаю о муже ничего плохого!»
Знакомство состоялось. Более того, мы договорились о следующей встрече. Лея рассказала, что она не может полностью располагать своим временем, что родители, в особенности отец, косо смотрят на то, когда она куда-то едет одна, даже если она едет в гости к кому-то из подруг. И на самом деле не одна она едет, ее везет кучер, доверенный человек отца. Пешком по улицам Лее вообще ходить не разрешалось, отец считал, что хождение пешком наносит урон престижу. То было чудо, что Лее удалось незаметно выскользнуть из дома для встречи со мной. Мы договорились встретиться в парке. Лея беспокоилась, что кучер увидит, что она встречается не с подругами, а с посторонним мужчиной, и расскажет об этом отцу. «Не волнуйтесь, – сказал я. – С кучером все будет в порядке. Он расскажет то, что надо». – «Это не тот случай, когда золотой ключ открывает все двери, – сказала Лея. – Наш кучер Янек не возьмет у вас ни гроша. Отец платит ему столько, сколько у других не получают дворецкие. Янек не только кучер, он еще и охраняет меня. Он отставной капрал, очень храбрый и сильный человек». – «Все будет в порядке», – повторил я. Подкупать кучера я не собирался. Узнав, как зовут ближайшую подругу Леи и как она выглядит, я всякий раз внушал кучеру, что Лея встречается не со мной, Вольфом Мессингом, а со своей подругой Фейгой Каценельсон. Имя подруги я запомнил, потому что через нее мы переписывались с Леей. Я отправлял письма на адрес Фейги, а та передавала их Лее. Отец Фейги умер, она жила с матерью и старшим братом. Брат был сильно занят коммерческими делами, постоянно разъезжал, а мать предоставляла Фейге полную свободу и не просматривала ее почту, как это делали родители Леи.
