Ждать пришлось долго. Луна, во всей своей красе взошедшая на небе, посеребрила разбитые витражи, вытянула тени колонн, а тень от тонкого деревянного креста над алтарем взметнула ввысь. Под сводами нефа закружились в бешеном хороводе летучие мыши, к ним с громким хлопаньем крыльев присоединялись птицы, влетавшие внутрь сквозь разбитые окна. Но скоро я заметил, что птицы в часовне не задерживались и, сделав кружок-другой, с шумом улетали — словно во время танца они получали таинственное послание и приказ немедленно доставить его в соседний лес.
От неудобной позы, сырости, а главное, неопределенности моего положения, разум мой взбунтовался. Свет, увиденный мною вчера, был оптическим обманом, игрой лунных бликов в осколках витражей, а форму и красный цвет ему придало мое излишне буйное воображение. Оно же и заставило меня принять на веру слова Полена Кулумье, заинтересованного подольше продержать у себя гостя, ведь в таких крохотных городках гостиницы большую часть времени пустуют. Вняв голосу разума, я уже собрался покинуть свой пост и вернуться в Сен-Бертран, как вдруг заметил перед входом чьи-то тени.
Три силуэта, пошептавшись, тихо проскользнули внутрь и мгновенно растворились в неосвещенном приделе, так что я не успел разглядеть их лиц. Но вскоре во мраке заблестел свет. Потом я услышал пыхтение, и мужской голос тихо выругался — незнакомец никак не мог втиснуть толстую свечу в узкий подсвечник. Затрепетали еще два ярких огонька, и по обеим сторонам алтаря чья-то рука водрузила две свечи.
Пришельцы перешептывались, переругивались, шуршали длинными плащами. Внезапно сердце мое забилось с неожиданной силой: к алтарю шествовала стройная обнаженная женщина. Одним прыжком она вскочила на алтарь и легла на живот, вытянувшись во весь рост, затем, опираясь на локти, приподнялась и застыла в ожидании; длинные, ниспадавшие до земли волосы не позволяли разглядеть ее лицо.
Вот уже несколько веков в стенах часовни не проводили священных обрядов, и под сводами ее чаще появлялись звери, нежели люди. Но, несмотря на давнее запустение, здесь по-прежнему ощущалось божественное дуновение, напоминавшее, что изначально место это предназначалось для святых молитв. Меня охватил священный трепет вперемешку с ужасом, словно я невольно стал свидетелем надругательства над святыней и тем способствовал торжеству низости и зла.
Женщина потянулась, подобрала волосы и закрутила их в пучок. Высокий человек, чью спину я имел возможность созерцать, начал служить мессу, точнее, пародию на мессу, в то время как третий персонаж, преклонив колена, видимо, исполнял роль церковного хора.
Я смотрел во все глаза, но ничего особенного не замечал. Передо мной открывалась, скорее, пародийная сторона черной мессы, поэтому, когда женщина мелодичным голосом весело воскликнула: «Ой! А жабы-то удрали!», я чуть было не расхохотался. Видимо, квакушек посадили в обычный горшок и забыли накрыть крышкой. Однако потеря этих живых предметов культа, кажется, не слишком огорчила собравшихся.
Исполнитель роли священника продолжал монотонно бормотать, и постепенно я стал различать произносимые им слова. Из уст его лились заклинания, взывавшие к духам тьмы, к злым силам мира, у которых он просил помощи в совершении убийства.
Интересно, кого он хотел убить? Я задумался. Понимая, что священный обряд, именуемый мессой, открывает человеку созидательный путь, начертанный Господом, я внезапно сообразил, что люди, собравшиеся в часовне для достижения целей, противоположных целям Господа, вывернули древний канон наизнанку, чтобы привлечь в союзники силы зла. И я невольно проникся ужасной сутью действа, происходившего у меня на глазах. Отвратительное ощущение, испытываемое мною, было столь сильно, что я, позабыв о былом любопытстве, готов был отдать все, лишь бы оказаться подальше от омерзительного святилища, затерявшегося среди елей на горе Барусс.
Когда настал черед возношения даров, голова моя с быстротой флюгера, подталкиваемого северным ветром, повернулась в другую сторону, а душа, уподобившись ныряльщику, погрузилась в тихие струи лунного света. В согласии с мудрым учением альбигойцев, я не верил, что в гостии может присутствовать божество, особенно когда ее держат руки нечестивого священника. Но сейчас под оболочкой действа я прозревал намерение, и оно было страшно.
Когда, в согласии с ритуалом, третий участник службы взял колокольчик и несколько раз встряхнул его, исполнявший роль священника поднял левую руку, сжимая в ней какой-то предмет, — думаю, фигурку того, чьей гибели он жаждал. Затем в правой руке его блеснул клинок, и он громко, во весь голос принялся произносить сакральные заклинания, взывать к Лилит и Наэме, проклятым богиням бездны, чьими неустанными трудами каждое живое существо превращается в ничто. Именно в эту минуту обряд становится силой, невидимые духи зла исполняют волю мага в своем мире, а затем, словно зеркальное отражение, преступление совершается в мире земном. Негодяю в темном плаще осталось только назвать имя жертвы, и он наконец выкрикнул его — подхваченное раскатистым эхом, оно зазвучало со всех сторон.
— Мишель де Брамвак, Мишель де Брамвак, Мишель де Брамвак, — неслось изо всех углов, и кровь заледенела у меня в жилах.
К счастью, по натуре своей я расположен скорее к радости, нежели к меланхолии, и потому холод, внезапно пронизавший меня до мозга костей и сковавший все мои члены, довольно быстро уступил место здоровой злости и сопряженной с ней жажде деятельности. Присутствие духа, словно гонец с обнаженной шпагой, явилось мне на подмогу.
Зная, что противостоять губительному заклятию можно только с помощью заклятия благого, произнесенного в два раза громче, я, набрав в легкие побольше воздуха, стал выкрикивать воззвание к святым ангелам.
«Conjuro vos»[38], — завопил я, и от моего рева задребезжали потрескавшиеся от времени витражи. Продолжая вздымать ввысь ставшую бесполезной фигурку и утративший мощь кинжал, жрец содрогнулся от неожиданно хлынувших на него звуков, но быстро взял себя в руки и не менее громко призвал адских тварей, дочерей бездны, злых духов неведомого царства тьмы. В ответ я принялся выкликать священные имена Элохима, Саваофа, Адонаи и благозвучнейшие слоги семидесяти двух имен служителей Духа, от Вехюяиаха до Мюниаха.
Последние слова противоборствующих заклятий прозвучали в унисон. «Per omnia saecula!»[39] — одновременно произнесли мы с черным жрецом. Но в отличие от моего зычного рева, заставившего птиц сняться с насиженных мест и, хлопая крыльями, заметаться под сводами часовни, голос злого жреца напоминал неровный стук колес старой телеги, подпрыгивающей на ухабах.
Откинув капюшон, жрец всмотрелся в церковный полумрак, и я узнал в нем Домисьена де Барусса. Изумление мое было столь велико, что, когда девица на алтаре, откинув с лица волосы, села и я узнал в ней Люциду де Домазан, я уже ничему не удивлялся. Разбросав по груди плотную завесу золотистых волос, словно желая защититься сим целомудренным нарядом от непрошеных взоров, Люцида тревожно озиралась, и сверкающие пряди змейками шевелились у нее на груди.
Соскочив с чурбака, я, не пытаясь прятаться, зашагал к двери, гулко стуча тяжелой палкой по каменному полу. Перед моим носом рассекла воздух очумелая летучая мышь. Блики света от свечей на алтаре лихорадочно заметались: у меня за спиной что-то происходило. Но я, не оборачиваясь, шел вперед и, переступив порог, направился по когда-то каменной, а ныне заросшей травой дороге, по обочинам которой, словно надгробные камни, выступали оплетенные живучкой неуклюжие фигуры. Повинуясь непонятному для меня желанию, я то и дело замедлял шаг, стараясь придать своей походке поступь сошедшей с пьедестала статуи. У подножия горы я резко свернул в заросли молодого ельника и припустился вприпрыжку, счастливый и довольный, что мне удалось легко выпутаться из неприятной истории. Добравшись до знакомого мне холма, я остановился и, обернувшись, устремил взор в сторону прятавшейся среди строевых елей проклятой часовни. В предрассветной мгле мне показалось, что за высокими стволами сокрыта не часовня, а огромная черная роза, распустившая за ночь свои лепестки.
Разговор мертвых деревьев
Ураган, налетевший с севера, когда его никто не ожидал, разбушевался над Комменжем, а потом столь же неожиданно ушел, улетел, ускользнул в долины Пиренеев, увлекаемый роковой силой, управляющей ураганами. А когда наступило затишье, произошло событие, о котором я сейчас расскажу.
После ненастья я шел по дороге в Сен-Мартори, с сожалением созерцая великий ущерб, причиненный растительному миру злой силой ветра. На холме полегла целая вереница елок; павшие деревья напоминали воинов, которых смерть застала врасплох: их причудливые позы вызывали и смех и слезы. На обочине дороги, словно инвалид культи, выставил сломанные ветви дуб — могучее дерево жаловалось на изуродовавшую его стихию. Гибкие березки, окаймлявшие сад, упали, запачкав свои серебристые платьица, и подняться уже не смогли. В саду деревья тоже изрядно пострадали, но к ним, в отличие от их дикорастущих собратьев, помощь уже пришла: какой-то человек, воткнув в землю рогатку, пытался выпрямить молодое персиковое деревце.
