Стоя на мосту, я наблюдал за жестоким спектаклем, разыгрывавшимся непосредственно у меня на глазах, и время от времени вертел головой, надеясь уловить момент, когда можно будет незаметно покинуть свое место в зрительном зале, дабы не смотреть пьесу до конца. Зубы у меня стучали, спина леденела, и если бы не давка, я бы сел на землю: так мне было страшно. Вокруг клубилась злость, бесновались лишенные разума демоны, и мне даже показалось, что злая сила растоптала мою совесть и я уже никогда не смогу стать таким, каким был прежде.
Иногда по причинам, находящимся за пределами человеческого разумения, мы совершаем поступки, совершенно нам несвойственные. Внезапно в гуще толпы возникло вихревое движение, людской водоворот подхватил меня и вынес на середину моста, поближе к капитану, словно я был главным свидетелем, обязанным присутствовать при опускании в воду девицы по имени Мари, и для этого мне освободили место в первом ряду партера.
В тот день мои знания человеческой натуры существенно обогатились. Я приобрел способность читать в человеческих душах, но не могу сказать, что чтение это доставило мне удовольствие. В открывшихся мне людях я не обнаружил ни жалости, ни сострадания, ни каких-либо иных добрых чувств. При виде внушительной фигуры капитана, медноволосого палача Ансельма Иснара и их подручных меня охватил несказанный ужас. За спинами закованных в латы зловещих фигур, вооруженных пиками, маячила вислоусая физиономия королевского сенешаля Жана де ла Валет Корнюссона, длиннорукого сутулого субъекта с вечно тоскливым взором. Его окружали восемь советников капитула в широких хламидах с большими воротниками и в бархатных шапочках; все они усиленно пыжились, изображая величие. Рядом выступали члены парламента во главе с его председателем Паоло Горделивым: этих людей объединяла ненависть к гугенотам. В парадном облачении, с пастырскими посохами и в огромных митрах шагали епископ Тулузы Антонен де Шалабр и епископ Комменжа Юрбен де Сен-Желэ. Со всех сторон стекались шеренги воинственных монахов — из братства черных кающихся с улицы Пейра, из братства серых кающихся с улицы Трините, из братства августинцев, из братства миноритов, и все несли знамена, кресты и палаши. У меня зарябило в глазах, и я перестал понимать, где кончается явь и начинается сон моего воспаленного разума. Пред взором моим, сменяя друг друга, поплыли кельи, монастырские дворики, скамеечки для молитв, на которых отшельники наживали себе мозоли на коленях, часовни с распростертыми на полу телами святых, скончавшихся от переизбытка молитвенного рвения. Над святыми местами нависали свинцовые тени: от башни Сен-Доминик и от дома, где заседал трибунал инквизиции, от башни Эгль и от Нарбоннского замка, от церкви Дальбад и от собора Сен-Сернен, с крыши которого взлетали призрачные птицы.
Тени росли, братства шли сумеречными улицами, плескались знамена, сверкали палаши. Видения оживали: задвигались людские толпы, отряды всадников, слившихся воедино с конями, ремесленники, вздымавшие ввысь гербы своих корпораций, монашеские братства… И все эти люди, наводнившие Тулузу, ее старинные улочки, дома, украшенные портиками и башенками, ее кирпичные строения с черепичными крышами, скрыли за своими спинами лазурную ленту Гаронны. А где-то далеко, за туманами, расстилались дороги, ведущие в другие города, обнесенные крепостными стенами, где были свои парламенты и монашеские братства. И я почувствовал, что этот богатый и жестокий мир, готовый каждую минуту упиться кровью, жаждет справедливости и любви. Люди безудержно стремились к справедливости: священники вещали о ней со своих кафедр, миниатюристы выводили ее знаки на пергаменте, а справедливый суд — к великой радости беснующейся толпы жителей Тулузы — справедливости ради приговорил к мучительной пытке жалкую шлюху, прячущую лицо под плотным черным капюшоном.
Я с трудом различал темный силуэт несчастной: видение, промелькнувшее передо мной, казалось более реальным, нежели окружавшая меня действительность. Желая избавиться от наваждения, я тряс головой, подпрыгивал на месте и вскоре достиг цели: видение рассеялось, и воцарилась мертвая гнетущая тишина. В тот миг мне показалось, что на земле остались только мы одни — эта женщина и я.
Не знаю, как долго продолжались мои видения — секунду или вечность. Но в какой-то миг жизнь остановилась, толпа замерла и замолчала, а воды Гаронны, замедлив свой бег, застыли, словно превратившись в мрамор.
И тут раздался хохот, раскаты которого, похоже, докатились до самого солнечного шара, медленно опускавшегося за крыши домов квартала Базакль, и ускорили его исчезновение. Хохотал Ансельм Иснар, палач, и хохот его звучал странно и бессмысленно. Почему он хохотал? Не знаю, но в ту минуту мне показалось, что смеялось и торжествовало само зло, и этот смех зла мгновенно рассеял мои видения. Толпа пришла в движение, из ее глоток вырвались тысячи выкриков, а воды Гаронны продолжили свой бег.
Без сомнения, Ансельм Иснар смеялся, потому что замыслил совершить дурное дело. И он его совершил — рывком сдернул с осужденной плащ.
Едва жалкое бледное создание, мигая глазами, предстало перед толпой, как я, побуждаемый внутренней силой и уверенностью в своей избранности, стремительно, словно у меня выросли невидимые крылья, бросился между женщиной и палачом и так резко оттолкнул палача, что тот упал и покатился к парапету.
От изумления все замерли; первым рванулся ко мне сын палача. Все предшествующее время он вместе с одним из помощников прикреплял к концу принесенного ими шеста сеть, куда предстояло посадить злосчастную женщину. Теперь, отбросив сеть, он шагнул ко мне, но я взглядом остановил его. Мне даже показалось, что он не просто отступил, а отшатнулся, словно обжегся о горячие угли.
Со всех сторон понеслись крики. Чего надо этому типу? Зачем он хочет лишить людей развлечения?
Капитан узнал меня, и на лице его отразилось изумление. Для него я все еще был нотаблем, достойным жителем Тулузы; судя по его взгляду, мой поступок он приписал безумию.
Впрочем, я действительно вел себя как одержимый — одержимый Господом. Загадочная сила, пробудившаяся во мне, полностью подчинила меня себе. С неведомой мне прежде интонацией я приказал капитану освободить стоявшую рядом женщину, и в знак того, что теперь она находится под моей защитой, простер над ней руку. Приказ мой одновременно был адресован и окружившим меня солдатам.
Воодушевивший меня Господь знал: нельзя уповать на солдат, ибо души их заперты на замок. И прежде чем люди в доспехах сообразили, что к чему, я обратился непосредственно к толпе.
Не помню, что я тогда говорил. В сущности, слова значения не имели, и я легко мог нести любую околесицу. Важны были исходившие от меня энергия и сила убеждения. Шагнув вперед, я схватил за шиворот какого-то ошарашенного моим напором субъекта и принялся страстно увещевать его. Я чувствовал: власть, которой я обладал, была сравнима только с пламенем. Моя речь околдовала слушателей такими словами, как «любовь», «страдание», «Иисус Христос», которые я, словно заклинания, беспрестанно повторял.
Надо сказать, толпа, запрудившая мост, на мой взгляд, состояла из сплошных висельников, среди которых не было ни одного жителя Тулузы. Поглазеть на наказание шлюхи явились подозрительные обитатели предместья Сан-Сюбра, Пре-Монтарди и улицы Аш, где, как известно, проживали в основном публичные женщины, мужчины, существовавшие за счет этих женщин, а еще проходимцы с острова Тунис, спившиеся мавры с отвислой посеревшей кожей и чернорожие цыгане с косами почти до пят. И так как для них публичная пытка являлась всего лишь поводом для веселья, я предложил повеселиться, спасая несчастную женщину.
Жизнь наша полна неожиданностей, и никто не может с уверенностью сказать, какой оборот примут события даже через пару минут. Из толпы выскочил какой-то человек и, согнувшись, словно тараном, головой ударил капитана в живот. Солдаты выставили вперед пики. Толпа, возжаждавшая освободить осужденную, всколыхнулась и швырнула всех стоявших в первом ряду — в том числе и меня — на эти пики. Сквозь нестройные вопли послышался шум падающего тела, потом тело перевалилось через парапет и с громким всплеском погрузилось в воды Гаронны. Возбужденная толпа восприняла всплеск как сигнал к наступлению, и вскоре нахлынувшая человеческая волна смыла и разметала солдат и, отступая, увлекла за собой меня и женщину в рубашке, которая, словно утопающий в бурном море, вцепилась в меня, как в свою последнюю надежду. К великому изумлению, я услышал, что она повторяет мое имя: «Мишель!» — с такой радостной интонацией, словно знает меня всю жизнь.
Оглядевшись, я заметил губастого великана с расплющенным носом и узнал в нем Меригона Комбра, владельца знаменитого притона на улице Мулен и самую популярную личность среди тулузского плебса. Размахивая руками, он со знанием дела отдавал приказания, и любому, кто видел его в ту минуту, становилось ясно: мятеж — это его стихия. Недаром он возглавлял шайку убийц Дюранти, а каждый, кто хотел за приемлемую плату подыскать наемного убийцу, всегда обращался к нему за помощью.
