Это было бесполезно. Я окончательно потерял себя в охвативших меня сильных эмоциях. Я не рыдал, я выл. Раздался гонг. Люди неспешно начали подниматься на обед. Я остался в зале наедине с горем и ощущениями прохлады, вызванными слезами, высыхавшими у меня на щеках.
Надеяться было не на что. Исчезло все, остался лишь я, беззащитный перед своим страданием. Я сфокусировался на себе, несчастном от того, каким я был, и в этот же момент произошло чудо. Моя голова медленно поднялась вверх и откинулась назад, руки вытянулись вверх ладонями наружу, словно преподносили драгоценный подарок кому-то наверху, стоявшему передо мной. Я словно наблюдал за собой изнутри, через какой-то внутренний глаз, который открыл впервые в жизни, в мягком излучавшемся отовсюду свете. Я мягко, как дыхание спящего младенца, проник внутрь себя, в туловище, голову и конечности, несмотря на то, что уже был там. Каким-то образом я снова объединился с собой, это трудно объяснить, ведь я никогда на самом-то деле не был разделен. Мысль тихо прошла сквозь мое сознание — вот оно! Я всегда был одним целым с самим собой, я всего лишь не понимал этого. Я осознал это и в то же мгновение понял, что всю свою жизнь, все эти годы жил лишь ради этого момента. Он вбирал в себя все: все мои переживания, прошлые воспоминания и предчувствия будущего, начало и конец. Я медленно открыл глаза.
В зале была лишь Сати, сидевшая слева в трех шагах от меня и пристально наблюдавшая за мной. Она перестала казаться иссохшей девой, теперь она выглядела, как очаровательная женщина, которую мог полюбить любой. Она нежно и счастливо улыбнулась, словно понимала, в каком состоянии я находился, и сказала:
— Пора пообедать, ты должен перекусить что-нибудь.
Я мог поесть, а мог и пропустить обед, особой разницы не было. Меня больше волновали иные вопросы.
— Спасибо, Сати, — сказал я, испытывая благодарность ко всему миру, в котором оказался в тот момент. Все события и люди в моей жизни, мало того, все существа были прикреплены к этому переживанию, которое, очистив меня от грязи, придало мне непревзойденный блеск. Был лишь я, такой, каким всегда был, без каких-либо излишеств или недостатков. Один лишь Я, охватывающий все вокруг.
Мое переживание сполна окупилось за многие годы страданий и мучений, сомнений, насмешек и презрения со стороны окружения, болезненных самокопаний и злополучных умозаключений о собственной исключительности. Помимо всего прочего, я был вознагражден сверх нормы, озаренный светом и счастьем, которого я не заслуживал. Чувство взлета собственной значимости было бескорыстным, таявшим в пространстве и времени. Я понимал, что его нельзя было потерять, несмотря на возникшее детское любопытство, каким же образом я заслужил такую благодать? Единственное, что приходило на ум в тот момент, — это голос Судьбы, который с огромной силой признается мне в своей любви.
Я вышел на улицу. Участники «Интенсива» сидели на траве неподалеку друг от друга. Кто-то рассеянно пережевывал пищу, кто-то пристально разглядывал свои миры, недоступные взгляду другого человека. Красивый еврей, очарованный своим видением, сидел с закрытыми глазами. Один из моих партнеров, нью-йоркская девушка с многочисленными угревыми рубцами на лице, подозрительно посмотрела в мою сторону, в то время как Сучи понимающе заулыбался. Он знал. Я с признательностью улыбнулся ему в ответ и кивнул головой. Это был бесшумный разговор, разговор на языке Истины. Яркие слова были ни к чему — взгляд, жест и улыбка — все было очевидно. Я вспомнил одну дзенскую метафору: «Вору не обязательно говорить другому вору, что он — вор, они видят друг друга издалека». Удивительно, как эта глубокая истина была объяснена в дзен таким простым и курьезным образом.
Я взял свою порцию еды, но не смог присесть. Я ел, стоя и босиком, сфокусировавшись на себе, как никогда раньше. Ощущения от прикосновений босыми ногами к траве пронизывали снизу все мое тело, казалось, что сама земля излучала солнечное тепло. Такое же легкое тепло ощущалось от каждого кусочка еды во рту. Пища полюбила меня и слилась со мной, отдавшись мне с любовью. Я был тесно связан с ней и землей, это было любовным единством взаимной капитуляции. Боже мой, я был наивен, стать просветленным было легче всего на свете! «Кто я?» — я искал ответ на эту загадку во всех моих поступках — в книгах, герметических изречениях и дзенских историях, в ритуалах ордена «Меч Одина» и инициации в Чикаго, со стариной Хибнером, в каждой женщине, с которой связывал свою жизнь, в сияющих глазах проходящих мимо меня девушек и в мимолетных объятьях со старыми друзьями… Каждый раз, встречая кого-нибудь с распростертыми объятиями, я обнимал себя. Тот, кто ищет, отождествляется с тем, что он ищет, я понял это и громко рассмеялся.
Глядя на сидящих на траве людей, я хотел сказать им: «Привет, вам нечего искать, все уже было найдено до само$й мысли о поисках». Такая шутка иногда звучит грубо, но, когда вы понимаете ее, она становится отличной комической историей. Я всю жизнь играл в прятки, несмотря на то, что тот, кто прятался, и тот, кто начинал искать, были одним и тем же лицом. Все эти эоны я держал глаза закрытыми, притворяясь, что не знал этого.
Интересно, кому первому я должен был предложить себя, такого, каким я теперь стал? И в тот же момент я осознал — своим детям, Ненаду и Стевичу. Но затем слово «мой» испарилось, как теплое дыхание прохладным утром, поскольку глубоко внутри себя я понимал, что дети были не моими, что они являлись божественными существами, находящимися на моем попечении короткое время.
Постепенно я начал вспоминать слова, которые однажды услышал или прочел и которые ясно передавали идею о том, кем я был. Как я мог так долго, неизменно и неотступно, отводить свой взгляд в сторону, притворяясь, что не понимал их значения? В этом исследовании не было ни критики, ни осуждения, лишь спокойное принятие правил этой необычной игры.
Поставив тарелку рядом с собой, я прислонился спиной к деревянной стене лачуги и, как пассивный, слегка заинтересованный свидетель, уступил дорогу длинному каравану переживаний из далеких времен. Они все были завязаны на одной и той же теме — удивительной игре в прятки с самим собой. Я был поражен тем, что вспомнил вопросы, которые задавали мне во время ритуального посвящения в орден Одина, я четко слышал, как переплетались наши с Халингом голоса.
— Слушай меня! Ты начал играть в единственно достойную игру в этом мире — игру в прятки с Истиной. Но то, что ты ищешь, — слишком свободно, чтобы его прятать, находить или терять. То, что ты ищешь, нельзя ни взять, ни увидеть, ни понять. Но ты можешь… стать этим!
— Как? — Я услышал свой голос, полный смятения и мольбы. Я просил кого-то рассказать мне, как, когда и где я мог отыскать это? Боже, Халинг заранее ответил на мой вопрос. Еще до того, как отправиться к своей цели, я уже оказался на месте. Он давал очевидные ответы на мои ритуальные вопросы, но я был слишком слеп, чтобы понять их тогда:
— Сотни рыб ринулись на поиски одной рыбы, имя которой Сторыбица. Три змеи пробрались в этот мир, чтобы отыскать Трехзмея… То, от чего ты отделился, осталось целым… — Теперь это было похоже на наивную загадку с одним лишь единственным ответом, в то время как я нашел тысячи других. Я слышал вопрос Халинга, словно ставившего передо мной зеркало: «Кто ты?» — и мой пустой ответ: — «Я есть я». Вспоминаемые мною слова Халинга напоминали учительскую помощь студенту-первокурснику, дающему неточные ответы. От его голоса веяло отчаянием, поскольку его лучший ученик не воспринимал подсказок, которые он давал из последних сил, стараясь помочь ему. Душа должна озарить саму себя, все остальное — пустота.
Боже мой, столько лет назад я заявлял, что я есть я, и продолжал дальше искать себя. Конечно же, вот почему Халинг ушел из ритуальной магии, посвятив себя «Интенсиву Просветления», очевидному обучению для довольно глупых, глухих и слепых учеников в невидимой церкви Истины.
Эти воспоминания, сопровождаемые инсайтами, очистили мое сознание, и какое-то время оно было похоже на пустое зеркало, а возникшее позднее перистое облако воспоминаний начало постепенно обволакивать его. Вечер с бабушкой в Виолин До, ее история о мальчике, похищенном странствующими цыганами, и звук колокола, вернувшего его, состарившегося, назад в родные края. В этих нежных воспоминаниях меня поразили слова бабушки, говорившей голосом мальчика: «Всю свою жизнь я искал свой настоящий дом и теперь нашел его, и я понимаю, что никогда не покидал его».
Я увидел себя следующим ранним утром, стоящим перед домом: стены стали прозрачными, и я мог видеть бабушку и моего брата, крепко спящих в своих постелях. Я был необычайно медлителен, словно повзрослел или постарел. Во фруктовом саду раздавалось пение птиц. Солнце еще не взошло, но по земле уже шла мягкая теплота, утренняя роса еще не проступила, и ноги было невозможно намочить. Я медленно шел по тропинке, пролегавшей посередине фруктового сада. На пеньке липы лежал старый забытый коврик. Я сложил его, а затем расстелил на траве и уселся, прислонившись спиной к пеньку дерева.
