class="p1">Стремление двух душ быть едиными,
Горение двух тел в одном пламени.
Ворота незабываемого блаженства были открыты:
Две жизни заперты внутри неба земного,
И судьба, и горе от этого феерического часа бежали.
Но вскоре ослабло горячее дыхание лета
И толпы черно-синих туч поползли через небо,
И дождь бежал всхлипывая, барабаня по листьям,
И шторм пришел титаническим голосом леса.
Затем, прислушиваясь в разрывы фатальные грома
И в беглые, стучащие шаги ливней,
И в долгую, неудовлетворенную тоску ветра,
И в печаль, в звуках рассерженной ночи бормочущую,
Горе всего мира подошло близко к ней.
Ночная мгла казалась зловещим лицом ее будущего.
Тень рока ее возлюбленного встала,
И страх положил руки на ее смертное сердце.
Мгновения быстры и безжалостно мчались; встревожены
Ее мысли, ее ум помнил дату Нарады.
Трясущийся двигался ее богатств счетовод,
Она подсчитывала недостаточные дни между датами:
Ужасное ожидание стучало ей в грудь;
Шаги часов для нее были ужасны:
Горе пришло, страстный чужестранец, к воротам ее:
Отгоняемое лишь в его объятиях, из ее снов
Оно поднималось утром, чтобы взглянуть ей в лицо.
Тщетно она бежала в пучины блаженства
От преследующего предвидения конца.
Утром она ныряла в любовь, что муку взращивала;
Ее глубочайшее горе из сладчайших бездн поднималось.
Память была мучительной болью, она ощущала,
Как каждый день безжалостно лист золотой отрывает
От ее слишком тонкой книги любви и радости.
Так, в мощных порывах счастья раскачиваясь
И в предчувствия волнах темных плывя,
И своим сердцем вскармливая горе и ужас,-
Ибо ныне они сидели среди гостей ее сердца
Или шагали порознь в ее внутренних комнатах,-
Ее глаза всматривались в ночь грядущего слепо.
Из ее обособленной самости она смотрела и видела,
Двигаясь среди любимых незнающих лиц,
Как чужой разуму, хотя столь близкий сердцу,
Неведавший, улыбавшийся мир шел счастливо мимо
Своею дорогою к неизвестному року,
И удивлялась беззаботной жизни людей.
Словно гуляли они в разных, хотя и близких мирах,
Они были уверены в возвращении солнца,
Они кутались в ежечасные маленькие надежды и задачи,-
Она в своем страшном знании была одинока.
Богатая и счастливая тайна, что когда-то
Хранила ее словно в жилище серебряном
Уединенно в светлом гнезде мыслей и грез,
Создала комнату для трагических часов одиночества
И для одинокого горя, которое никто не мог разделить или знать,
Тело, слишком скорый конец радости видящее
И хрупкое счастье его смертной любви.
Ее уравновешенный облик, тишина, сладость, спокойствие
Ее грациозные повседневные действия сейчас были маской;
Тщетно она вглядывалась в свои глубины, чтобы найти
Почву спокойствия и духовного мира.
Еще скрыто от нее было внутри Существо молчаливое,
Которое видит, как драма жизни проходит, глазами спокойными,
Поддерживает горе сердца и разума
И несет в груди человека мир [47] и судьбу.
Проблеск или вспышки бывали, Присутствие — скрыто.
Лишь ее бурное сердце и страстная воля
Выходили вперед, чтобы непреложный рок встретить;
Беззащитны, наги, связаны человеческим жребием,
Они не имели средств действовать, дороги к спасению.
Их она контролировала, ничего не показывала внешне:
Она была для них прежним дитя, которого они любили и знали;
Внутри они не видели страдающей женщины.
Не было видно перемен в ее прекрасных движениях:
Почитаемой императрице соперничали все услужить,
Она же себя сделала их слугой добровольным,
Не чуралась метлы, родника и кувшина,
Мягко заботилась, разжигала огонь
Алтаря или кухни, не пренебрегала работой,
Не перекладывала на других то, с чем ее женская сила справлялась.
Странная божественность в ее движениях светилась:
В простейшее движение она могла привнести
Единство с земной пылающей мантией света,
Обычные действия возвышая любовью.
Вселюбовь была ее, чья одна небесная нить
Присоединяла всех ко всему и к ней как узлом золотым.
Но когда ее горе к поверхности слишком близко давило,
Эти вещи, прежде грациозные приложения ее радости,
Ей казались бессмысленными, скорлупою сверкающей,
Или были механическими и пустыми вокруг,
Ее воля не участвовала в действиях тела.
Всегда позади это двойной странной жизни
Ее дух, как море живого огня,
Обладал ее возлюбленным и держал его тело,
Его заключал он в объятия, чтобы хранить супруга в беде.
Всю ночь на протяжении медленных, безмолвных часов она просыпалась,
Размышляя над сокровищем его груди и лица,
Смотрела на связанную сном красоту его чела
Или лежала горячей щекой у него на ногах.
Пробуждаясь утром, ее губы бесконечно сливались с его,
Не желая никогда вновь расставаться
И терять этот медоносный источник медлящей радости,
Не желая отпускать от своей груди его тело,
Теплые и неадекватные знаки, которыми любовь может пользоваться.
Нетерпимая к скудности Времени
Ее страсть, хватающая часы убегающие,
Желала истратить столетия за один день
Расточительной любви и прибоя экстаза;
Либо она старалась даже за смертное время
Маленькую комнату для безвременья выстроить
Глубоким объединением двух человеческих жизней,
Ее отделенную душу в его душе запереть.
После всего, что было дано, она просила еще;
Неудовлетворенная даже его сильным объятием,
Она хотела крикнуть: "О нежный Сатьяван,
О любимый души, дай больше, дай больше
Любви, пока еще можешь, той, кого любишь.
Отпечатайся в каждом нерве, чтоб сохранить
Этот трепет, что посылает тебе мое сердце.
Ибо скоро разлучимся мы, и кто знает, скоро ли
Великое колесо в своем огромном кругу
Вернет нас к нашей любви и друг к другу?"
Но слишком любила, чтобы произнести роковые слова
И свой груз положить на его счастливую голову;
Она загоняла в грудь нараставшее горе,
Чтобы оно жило внутри молча, одиноко, без помощи.
Но Сатьяван иногда понимал половину
Или, по крайней мере, с ответом неуверенным чувствовал
Наших ослепленных мыслью сердец, нужду, словами невысказанную,
Неизмеримую пучину ее глубокого желания страстного.
Все свои летящие дни, что мог он сберечь
От труда в лесу по рубке деревьев,
От добычи пищи на диких полянах
И поддержки слепой жизни отца,
Он отдавал ей и растянуть часы помогал
Своего присутствия близостью и своим объятием,
Щедрой мягкостью сердцем найденных слов,
Близким стуком, что ощущает сердце у сердца.
Но всего было мало для ее бездонной нужды.
И если в его присутствии она забывалась на время,
Горе заполняло его отсутствие прикосновением боли,
Она видела пустоту ее приближавшихся дней,
Представляемых в каждый час одиночества.
Хотя с тщетой блаженства придуманного
Огненного объединения через двери спасения смерти
Она о своем грезила теле, облаченном погребальным огнем,
И знала, ей не дано это счастье:
Умереть с ним и следовать, цепляясь за его платье,
Сквозь страны иные довольными спутниками
В сладостное или ужасное Запредельное.
Ибо печальные
