С декабря 1968 года я начал регулярные посещения Бориса Ивановича Панкратова (1892–1979), китаиста и тибетолога, знатока многих языков и диалектов Центральной Азии и Дальнего Востока, известного буддолога. Общение с ним было загадочным, интересным и чрезвычайно полезным. Борис Иванович всегда точно назначал время. Я опоздал лишь один раз, он открыл и, извинившись, не принял меня. Борис Иванович в этот период своей жизни носил академическую черную шапочку; будучи русским, имел восточную внешность — не то бурят, не то китаец. Это преображение внешности происходило, очевидно, постепенно за долгие годы жизни в Китае, Тибете и Монголии. Б. И. Панкратов был не только всемирно известным востоковедом, но с 1916 по 1948 гг. и первоклассным, уникальным разведчиком сначала Российской империи, а затем Советского Союза. В Китае он был резидентом. Знание многих наречий и диалектов китайского, монгольского и тибетского языков сделало из него универсального востоковеда и помогло стать профессиональным разведчиком. Про себя он говорил, что знает одиннадцать языков, считая европейские. Одно время он преподавал в Шанхайском университете китайцам китайский язык.
В один из своих визитов я спросил Бориса Ивановича, что он делал в 20–е годы. Он ответил очень буднично и совершенно без позы, что, мол, бродил по Северному Тибету в одеянии ламы и притом был вооружен. Помню ярость его ненависти к Хрущову, когда тот из принципа пролетарской солидарности вскрыл так называемые "консервы", то есть глубоко и надолго законспирированную сеть советских агентов в Китае — детище многих лет работы Панкратова. Борис Иванович любил рассказывать о случае с адмиралом Невельским, занявшим устье Амура и поднявшим там российский флаг. Это вызвало испуганную и злобную реакцию в кабинете Нессельроде. Опасения о реакции Англии на такой "неосторожный" поступок адмирала доложили императору Николаю I. На что тот отрезал: "Там, где русский флаг поднят, он спущен не будет!". Этот рассказ характерен для человека, который служил не правительству и не режиму, а Государству Российскому.
Итак, Борис Иванович, открыв дверь в узкую прихожую со ступеньками, со стеллажом, заполненными подшивками старых журналов, помню, там был полный комплект теперь немыслимой редкости журнала "Восток", затем малюсенькая прихожая с вешалкой, поворот направо и громадный кабинет — гостиная, все стены которой были заставлены шкафами и стеллажами с бесчисленными книгами, свитками, ксилографами, словарями. В центре стол. Хозяин приглашал садиться, сам же брал со стола пушистого серого кота, гревшегося у настольной лампы, и сажал его на полку у форточки. Мы с Юрой Алексеевым потом шутили, что таким способом Борис Иванович дает работникам ГРУ сигнал, что, мол, за этими посетителями следить не надо. За столом шла беседа. Я обычно задавал вопросы, Борис Иванович отвечал. Он прекрасно знал историю, философию и вообще все, что включает в себя понятие "цивилизация", соотнесенное с Центральноазиатским и Дальневосточным регионами. Он мог проконсультировать по иконографии, тем более, по трудным местам перевода с тибетского. Удивительно было слушать его о происхождении камней, применявшихся при поделке ритуальных предметов в Тибете. Так он считал, что коралл, так любимый тибетцами, был средиземноморского происхождения, лазурит — из Бадахшана, малахит — с Урала. Поведал он мне и о центрах бронзового литья буддийских статуэток (бурханов), особенно хорошо он отличал изделия из знаменитых литейных мастерских и кузниц Долоннора.
В общении был строг и отвечал только в рамках заданного вопроса, его, как говорится, никогда в беседе "не вело". Скорее это были сжатые интервью — комментарии на заданную тему.
Все время, в каждой беседе настоятельно рекомендовал изучать и свободно читать не только по — тибетски, но и по — английски, в то время как наши с Алексеевым знания в языках были слабы.
Принимал он нас всегда по одному.
Я начал ходить к Панкратову с декабря 1968 г., а Ю. Алексеев познакомился с Панкратовым, очевидно, на полгода раньше. Летом 1968 года Дандарон приезжал в Ленинград с аграмбой Гатавоном. Так вот, Бидия Дандарович, Гатавон и Юра, по инициативе Бидии Дандаровича, отправились к Панкратову в его квартиру на Стрелке Васильевского острова, которая находилась в доме слева от Библиотеки Академии наук. Встреча была любопытной. О ней мне рассказывали и Алексеев, и Дандарон. Панкратов скептически относился к философским познаниям в сфере буддизма бурятских лам. В свою очередь, Гатавон не предполагал, что европеец может превосходно знать восточные языки. Поэтому оба были приятно поражены: Панкратов — глубиной философской образованности Гатавона, а последний — свободным владением русского ученого разговорной речью на диалектах бурятского, монгольского и тибетского языков.
Коротко расскажу о моей первой встрече с Бидией Дандаровичем Дандароном.
В январе 1969 года Юрий Алексеев показывает мне цветной портрет Бидии Дандаровича, и, не говоря, кто это, просит переснять. Через несколько дней, 3 февраля, я захожу к Алексееву и застаю там Бидию Дандаровича.
5 февраля Бидия Дандарович и Ю. Алексеев приходят на ул. Мончегорскую, где я жил с женой Галиной. В момент, когда Алексеев и Галя вышли на кухню, я поднес Бидии Дандаровичу два тома дореволюционного издания Вл. Соловьева, заранее зная, что ему этот философ интересен. На одном из томов я сделал надпись в высоком стиле, как сейчас помнится, такого содержания: "Великому бодхисаттве, указывающему Путь к спасению". Бидия Дандарович глянул на меня иронично — удивленно, и я, наконец, решился: попросил указать препятствия к познанию истины. На большую определенность у меня не хватило духу. Вопросительный ответ его был для меня поразителен своей простотой и прямотой: "Вам нужно посвящение"?
7 февраля в квартире у Юры, на улице Щорса, я обратился к Бидии Дандаровичу: "Разрешите мне называть Вас Отцом", такова была формула просьбы о посвящении, и посвящение состоялось. Это было удивительно, сансара и нирвана слились неразличимо: Бидия Дандарович достал тибетский текст, он ныне хранится у меня, прочел его по — тибетски, попросил повторить мантру за ним и приложил текст к моей голове.
Далее начались восхитительные и многозначительные дни и месяцы неспешной ритуальной подготовки и первого созерцательного опыта. Прежде всего, надо было написать изображение идама. Прорисовку, сделанную Железновым и одобренную Бидией Дандаровичем, дал Алексеев. Затем — достать суксэ, бронзовые чашечки для жертвенника. Недельное рисование Ваджрасаттвы, светильник, портреты Дандарона и двух Учителей (Лубсана Сандана и Дорже Бадмаева). Так быстро собрался алтарь. Долго вытачивал четки из косточек черешни из консервированного компота: косточки обтачивал маленьким напильником на своем рабочем месте в Казанском соборе (тогда: Музей истории религии и атеизма) — на правом балконе над западным входом, если смотреть в сторону алтаря; так же, вручную, тонким сверлом просверливал дырки; камни: коралл, лазурит, малахит и янтарь уже были заранее подобраны; наконец, четки были готовы. Позже их освятит Учитель. И первые насыщенные часы практики — созерцание Ваджрасаттвы.
В декабре 1969 года я, А. Вязниковцев и В. Крейденков пришли на квартиру, что на улице Воинова (Шпалерная), где в это время жили Виктор Аранов, Василий Репка, там же был и Марк Петров. Это была встреча с группой будущих учеников Дандарона.
Марк Петров, вошедший в сангху в 1970 г., пришел в нее не один. Через него в сангху пришли Аранов, Репка, Вязниковцев и косвенно Лавров. Они, кроме Лаврова, почитали Марка как учителя индуистской хатха — йоги. Традицию Марк получил от индийского инженера Бхат — Награ, работавшего в Ленинграде, который, в свою очередь, был учеником известного индийского саньясина Чинмаянанды. Переориентация Марка от индуистской системы к буддийской была им представлена как исполнение наказа Чинмаянанды: "Твой тантрийский учитель живет в России". И Марк стал перепрограммировать своих учеников на Дандарона, о котором он уже в это время, в 1969 году, знал. Но это было трудно и стало драмой для каждого из его учеников и для самого Марка. Тем более, что Марк усугубил эту естественную драматическую ситуацию личным устремлением к власти в сангхе, стремлением поставить себя первым по отношению к Учителю и главным в сангхе. Но здесь были два препятствия: в сангхе уже был старейший и любимый Учителем ученик — Александр Железнов, обладавший авторитетом среди своих духовных собратьев. Кроме того, в сангхе уже сложился дружеский дух тех учеников, кто пришли к Бидии Дандаровичу значительно раньше и, главное, самостоятельно.
Первым, кто отказал Марку в духовном лидерстве еще в Ленинграде, был Лавров. Он входил в круг Марка формально, как старый знакомый (одноклассник) А. Вязниковцева и его недавний соратник по антропософии. В ту пору (1968–1970) Лавров уже был знаком со мной, велись разговоры о Дхарме, он же с Вязниковцевым старался увлечь меня учением Рудольфа Штейнера. В 1969 г. я стал учеником Дандарона, и общение с Лавровым и Вязниковцевым стало иссякать.
