Очень, правда, плохо обстоят дела с передачами. Мой хваленый потомок звонаря в «Колокол»[45] уклоняется от знакомств — связан работой. Американцы еще и больше наших запуганы. Даже шмотки не мог передать, и я уже не могу настаивать. Но что‑нибудь придумаю.
Париж в этот раз закрутил нас в своем очаровании, теплый, родной, дождливый, ночной, люди по улицам ходят, в кафе сидят с утра и до утра. Дорого там, правда, расплачиваться. Париж поразил своей дороговизной — раза в четыре все дороже, чем в Америке. И мы были несколько смущены подобной разницей. Жили мы в шикарном отеле «Хилтон», но за счет «акулы империализма», так как Яша, как я писала, пробился на международный конгресс. В первый вечер Володя Марамзин нас повел в ресторан «Козья нога» где‑то в два часа ночи. Подъезжаем, смотрим: Иосиф Бродский, небритый и замученный, тоже ночью кушает с «прощайте, мадмуазель Вероника», которая довольно быстро со всеми попрощалась и ушла. Надо сказать, что по стихам я ее покрасивее представляла. Но так всегда. Яша мне давно запретил говорить гадости о внешности других женщин (посмотри на себя!). Самое большее, что мне разрешается, — сказать: «своеобразная», так вот она оказалась довольно своеобразная лахудра. И мы всю ночь «ужинали» вчетвером под звездами Парижа. Я при поддержке Иосифа «прошлась» по Израилю (мы оставили там детей на простое у Яшиных родителей). Хоть Яша мне не разрешает ничего болтать про Израиль и про Солженицына, но я все‑таки сказала, как обидно на фиолетовой святой земле видеть социалистические призраки. Я еще раз убедилась, какой Иосиф свободный и умный, потому как мы с ним «слились в экстазе» и составили дуэт. Пили вино прямо на улице при месяце со звездами. Спать легли в семь утра.
В перерывах между обедами, встречами, ужинами сбегали на конгресс, где Яша успешно докладывал про поиски нефти, правда, нефть пока еще не нашел. Виделись с родными посланцами — делегацией из Союза, так навидались, что не захотели ехать в Москву на следующий конгресс в 1984 году. От страха и ужаса некоторые знакомые потеряли сознание. Директор института, где Яша работал, чуть не получил инфаркт, когда увидел Яшу. «Здравствуйте А. П. Я — Яков Виньковецкий! Вы меня узнаете?» Тот задрожал, глаза спрятал и, пятясь назад, стал бормотать: «Не очень… узнаю. Не… очень узнаю!» Я ему говорю вслед: «Мы хотим Вас поблагодарить, что мы здесь». «За… что?! За… что?…»— бессвязно бормотал директор и — бежать от нас, причем задом. Никакого подобия уважения себя. И хотя кое‑кто из русских геологов не терял достоинства и две–три минутки выдерживал, но мы внезапно поняли, что никогда мы не должны туда ехать — все, нельзя оглядываться, превратишься в соляной столб, что утеряно — то утеряно. Никакой сладости от общения не будет ни с друзьями, ни со знакомыми, ни с родными, и уже тем более с незнакомыми. Между нами океаны и континенты непонимания, раздражения, зависимости, восхищения, зависти — всего, чего хотите. Я так хотела приехать, повоображать, мол, как бы американка, и внезапно я увидела, что это глупость. Только слезы я увезу с собой и только слезы я там оставлю. Мы‑то уедем, а люди‑то останутся. Больше нам не войти в те улицы.
Даже с теми, кто живет в других странах, бывшими «нашими», и то трудно общаться, мы — как бы жирные американцы, и так неинтересно, что приходится «защищать» Америку. Кругом Аятоллы. Для многих Америка — символ зла, в этом есть что‑то для меня еще непонятное, но я чувствую, что это несправедливо. Может быть, американцы и не создали духовной культуры, но они создали самые лучшие жизненные условия и Декларацию прав человека. Принимают людей из всех стран, и никто себя тут не чувствует чужим. Видимо, есть какая‑то врожденная (?) склонность людей к тоталитаризму, отказ от свободы и ненависть к ней. Ой, простите меня, сама не знаю, что хочу сказать, тут тоже не рай. А где он? Я ведь сейчас книжку стала писать про Америку — хочу сказать ей «спасибо», что приняла нас Америка. Представляете, что будет за книжка, если автор ничего еще не понимает?! Мой сын Илюша назвал эту книгу: «Америка глазами слепого». Я полюбила Америку, и пока у меня есть любовь, я хочу написать. Особенно залюбливаешь Америку после других стран. Во Франции тоже балуются социализмом и всеми идущими отсюда последствиями. Там уже все национализировали, например, их авиалинию, и во французских самолетах теперь есть стюардессы не дают, а получаешь сухим пайком при входе в самолет… А уж про Израиль и говорить не приходится.
Повидались в Израиле с Анри, одиноко блистающем на Тивериадском озере. И он так в сердцах сказал: «Никогда не думал, что евреи такие глупые!» На что я ему ответила: «Что же тогда про русских думать, если на их фоне евреи умными казались?!» Покритиковали.
Анри от безобщения и, видимо, от гордыни (Яше не говорите) пишет совсем заумные книжки, просто ничего не понимаю в его умничании и даже не могу трех страниц прочесть в его новом романе «Покойничек»— неинтересно, хоть и «очень умно». А можно, я еще раз похвалю Ваше творенье? Я наслаждалась и кое‑что узнала про историю. Редкие книги мне доставляют столь огромное удовольствие. Ведь эту макулатуру, которая сейчас заполнила все журналы и прилавки, открыть не могу — тошнит. Сейчас столько писателей развелось, один одного бездарнее и глупее, что куда ни посмотришь — каждый мнит себя гением. Слова‑то даже обессмыслились, поблекли, обессилились от всеобщего употребления.
А уж как Солженицын набаловался?! Что же про народ‑то думать? Раз писатели‑то не отличаются ни блеском, ни глубиной.
И только Вы среди тех, кто спасает нашу человеческую и писательскую репутацию.
Я Вас обнимаю.
Дина
[1981]
Дорогая Дина!
В который раз Ваше письмо заставляло нас грустить и смеяться. Из Вас бы вышел весьма ядовитый репортер (не все еще потеряно) или эссеист. Так и представил я себе все те многообразные, но однообразные в своей глупости круги, которые Вам пришлось обойти. Даже та основательность, которая обычно характеризует «конец века», исчезла. Один прах и пыль… Жалкие перерождения и порождения.
Но за Вас все равно рад, что вы оба и все вместе благополучны (это я вычитал между строк и, надеюсь, не ошибся). Кроме того, что выбитость из седла и среды болезненны, многие просто прятали свое убожество, и вот оно явилось во всей красе.
Анри я очень люблю, но признаюсь (тайно), что сам ничего не понимаю в его произведениях. Он недавно прислал мне на отзыв один свой очерк на интересующую меня библейскую тему, и я до сих пор не ответил. Просто в тупике. Впрочем, это его стиль: он и раньше так писал. Относительно же моих писаний, то, наверное, в Вас говорит больше дружеское расположение (и некая общность духа).
Наша жизнь, несмотря на все обстоятельства, идет по прежнему руслу.
Закончил последний том истории религии, написал комментарии к Новому Завету и т. д. К злобе дня это, кажется, не имеет отношения, но злоба дня пролетает, как сенсация на Западе. Неинтересно как‑то. И главное — все одно и то же. Та же глупость и нелепости и нежелание понять, учесть, осмыслить то, что было испытано. Видимо, во всех местах, под всеми звездами мудрость столь же редка, как золотые крупинки, как подснежники ранней весной. Но все‑таки дух делает свою работу, незаметно, чтобы медленно осуществлялся Замысел. Он есть и зреет — вопреки тупости людской.
Всегда рад буду Вашим письмам.
Привет Якову. И детям, которые, наверно, уже огромные (прислали бы Вашу семейную группу).
Храни Вас Бог.
Ваш о. Александр Мень
11 ноября 1981 Хьюстон
Дорогой отец Александр!
Здравствуйте!
У нас наступила как бы осень, и пришло Ваше красивое письмо. Время во всей Америке перевели на зимнее, но растения в субтропиках Хьюстона всегда вечнозеленые и никаких зимних признаков. У нас во дворе есть «своя» нестройная пальма с веерными листьями, такая, как в России росли в кадушках в оранжереях, только намного больше. Пальма нашего двора прикрывает свои цветки кроющими листьями, а плоды блестящими чешуйками, и не понять, какое на дворе время года. Тут всегда избыток солнца, как на празднике.
Иногда вместо «жареных поросят» падает тропический дождь, но быстро–быстро выходит солнышко, небо всегда синее, и это создает праздничное настроение. Кроме пальмы, в нашем бэкярде–дворе есть одно большое разлапистое дерево, не знаю даже какой породы, кажется, эвкалипт, с мелкими бронзовыми листьями, в его кроне целое лето дребезжат цикады. Даничка на его ветках устроил гнездо и играет там со своими друзьями. В Америке при домашних садах часто попадаются уже встроенные детские «гнезда» на деревьях, чтоб люди не забывали о своем происхождении.
Дома в Хьюстоне возникают быстро и в самых неожиданных местах — никакого «ансамбля» нет, кто где хочет, тот там и строит, поэтому город похож на гигантскую строительную площадку, но не в российском смысле, а в американском, т. е. кругом чисто. Этот город странный: пространства с хрустальными небоскребами и жилыми домами. В этом космическом городе не увидишь ни трамвая, ни троллейбуса, ни пешехода. К такому образу неуютного и неочаровательного города нужно привыкнуть. Привыкаю ли я?
