Полидам, но пред олимпийским подвигом останавливал он на бегу колесницы и тем укреплял свои силы. И Милон [1756] не сходил с намазанного маслом щита, когда стаскивали его, противился не меньше, чем статуи, припаянные свинцом. Вообще у них упражнения были приготовлением к подвигам. А если бы, оставив усыпанное песком поприще и телесные упражнения, занялись бряцаниями Марсия [1757]или фригийского Олимпа, то ужели бы получили венцы и славу, а не бежали прочь, чтобы не насмеялись над ними? Но и Тимофей не проводил времени на ратоборных поприщах, оставив сладкопение; иначе не удалось бы превзойти так в музыке и ему, у которого столько было искусства, что и возбуждал гнев созвучиями напряженными и жестокими, и опять укрощал и смягчал его созвучиями нежными. Сим-то, говорят, искусством, играя однажды пред Александром фригийскую песню, заставил его среди ужина взяться за оружие и потом, смягчив звуки, сделал, что опять возвратился он к пирующим. Такую-то крепость сил к достижению цели в музыке и телесных подвигах доставляет упражнение!
Нравственные уроки6. Но поскольку упомянул я о венцах и о подвижниках, то присовокуплю: они, претерпев тысячи трудностей в тысяче случаев, всеми мерами приумножив свою силу, пролив много пота в трудных телесных упражнениях, приняв много побоев в училище, избрав не самый приятный образ жизни, но предписанный учителями, и во всем прочем (скажу не распространяясь) ведя себя так, что жизнь их до подвига была упражнением в подвиге, уже после всего этого являются готовыми на поприще, переносят все труды и опасности, чтобы получить венок из дикой маслины, или из гирчи, или из чегонибудь подобного и, победив, заслужить провозглашение от глашатая. Ужели же нам, которым за жизнь предлежат награды столь удивительные по множеству и величию, что невозможно словом их выразить, когда спим на оба уха и проводим жизнь в большой беспечности, остается взять только эти награды левой рукою? Тогда высоко бы ценилась праздная жизнь и у всех восхитил бы первенство в счастье Сарданапал [1758] или, если угодно, Маргит [1759], о котором сказал Гомер (если только это стихи Гомера), что он был ни пахарь, ни копатель, ни человек, способный к чему-либо в жизни. Но не более ли истинно изречение Питтака [1760], который сказал, что «трудно пребыть добродетельным»? Ибо действительно, даже подъяв много трудов, едва можем сподобиться тех благ, которым, как выше сказано, нет и образца между благами человеческими. Поэтому не должно нам лениться и на краткий покой променивать великие надежды, если не хотим слышать укоризны и терпеть наказания, – не здесь от людей, хотя и сие немаловажно для имеющего ум, но на тех судилищах, где бы они ни были, хотя бы под землею или где в другом месте. Невольно погрешившему против долга, может быть, и будет некоторое помилование от Бога, но намеренно избравшему худое нет и отговорки, чтобы не терпеть сугубого наказания. «Что же нам делать?» – скажет кто-нибудь. Что иное, кроме того, чтобы, освободившись от всех других попечений, иметь попечение о душе?
7. Поэтому не должно служить телу, кроме крайней необходимости, а душе надобно доставлять все лучшее, любомудрием, как от темницы, освобождая ее от общения с телесными страстями, а вместе с тем и тело соделывая неодолимым для страстей. Чреву надобно доставить необходимое, но не слишком сладкое, как делают измышляющие разных приготовителей стола и поваров, обыскивающие всю сушу и море, собирающие дани, как жестокому какому-то властелину, – эти жалкие труженики, страждущие не менее мучимых в аде, которые подлинно прядут огонь, решетом носят воду, льют в дырявую бочку, не видят конца трудам. А трудиться сверх нужды над волосами и одеждами, по выражению Диогена, свойственно или злосчастным, или обидчикам. Посему утверждаю, что быть и называться щеголем должны мы почитать столько же срамным делом, как и жить непотребно и злоумышлять на чужое брачное ложе. Ибо для имеющего ум какая разность – надеть ли на себя зрелищный наряд или носить одежду простолюдина, если только она достаточно защищает от холода и жара? Подобным образом и прочее надобно заготовлять себе, не превышая меры необходимого, и не больше заботиться о теле, чем о душе. Мужу, поистине достойному сего именования, быть щеголем и занятым своею наружностию не менее укоризненно, как и рабски предаваться другой какой-либо страсти. Употреблять все старание на то, чтобы тело было как можно наряднее, свойственно человеку, который не познал сам себя и не понимает того мудрого правила, что не одно видимое составляет человека, но потребна некая высшая мудрость, посредством которой каждый из нас познает себя, каков он. А сие имеющим неочищенный ум более невозможно, чем больному глазами смотреть на солнце. Очищением же души (чтобы сказать одним разом и достаточно для вас) служит – презирать чувственные удовольствия, не насыщать глаз нелепыми представлениями чудодеев или зрением тел, возбуждающих к сластолюбию, и чрез слух не вливать в душу поврежденного сладкопения. Ибо от такого рода музыки обыкновенно возникают страсти – порождения рабства и низости. А нам должно учиться иной музыке, которая лучше и ведет к лучшему, которою пользуясь Давид, творец священных песнопений, как говорит Писание, избавлял царя от неистовства (1 Цар. 16:23). Сказывают же, что Пифагор[1761] встретив упившихся на пиру, свирельщику, который управлял пиром, велел, переменив напев, заиграть на дорический лад, и пирующие так образумлены были этою игрой, что, сбросив с себя венки, разошлись со стыдом. А иные при звуках свирели предаются неистовствам, как корибанты [1762] и вакханты [1763]. Столько разности – наполнять ли слух сладкопением здравым или негодным! Посему в этом господствующем ныне сладкопении должно нам участвовать менее, чем в каком-либо из [1764] срамных дел. А растворять воздух различными испарениями, доставляющими удовольствие обонянию, намащать себя благовонными мазями – стыжусь и запрещать вам. Что же сказал бы иной о том, что не надобно гоняться за удовольствиями осязания и вкуса, – разве то одно, что преданные уловлению сих удовольствий принуждены ими бывают жить подобно скотам, по прихотям чрева и того, что ниже чрева [1765]. Одним словом, все телесное должно презирать тому, кто не хочет, как в тине, погрязнуть в телесных удовольствиях. Столько надобно иметь к телу привязанности, сколько, говорит Платон, участвует оно в служении любомудрию, выражаясь несколько подобно Павлу, который дает совет, что нимало не должно телу угодия творить в повод похотям (Рим. 13:14). Те, которые заботятся, чтобы тело было как можно наряднее, а душу, которая действует чрез тело, презирают как ничего не стоящую, чем отличаются от людей, прилагающих попечение об орудиях, но не радящих об искусстве, действующем чрез орудие? Поэтому, совершенно напротив, должно обуздывать и сдерживать тело, как порывы зверя, и мятежи, производимые им в душе, усмирять, поражая рассудком, как бичом, а не ослаблять вовсе узды сластолюбию и не пренебрегать тем, что ум увлекается им, подобно вознице, которого неудержимо несут необузданные кони. И надобно припоминать, как Пифагор, узнав, что один из его знакомых очень тучнеет от телесных упражнений и питания, сказал ему: «Перестанешь ли отстроивать себе несноснейшую тюрьму?» Поэтому, говорят, и Платон, предусматривая, что тело вредит душе, с намерением избрал для Академии не совсем здоровое в Аттике место, чтобы не давать телу очень нежиться, как и винограду не дают разрастаться в излишние ветви. А я слышал от врачей, что крайняя степень здоровья даже опасна.
Отношение к телу8. Итак, если излишнее попечение о теле бесполезно для самого тела и служит препятствием душе, то покорствовать и услуживать телу – явное безумие. Но если бы научились мы презирать его, то едва ли бы стали удивляться чему-нибудь другому из всего человеческого. Ибо на что понадобилось бы еще богатство нам, которые ни во что ставим телесные удовольствия? Я не вижу никакой надобности, кроме той, чтобы, подобно драконам из мифов, получать удовольствие от того, чтобы неусыпно стеречь зарытые сокровища. Но кто обучился в рассуждении подобных вещей вести себя благородно, тот вовсе не способен избрать что-нибудь низкое и постыдное в деле или в слове. Что сверх нужды, будь то лидийский песок или работа златоносных муравьев, тем более станет он гнушаться этим, чем менее находит в том потребности.
Отношение к богатствуСамую нужду будет определять он естественными потребностями, а не удовольствиями. Ибо преступившие пределы потребностей, подобно несущимся вниз по склону, не имея перед собою ничего такого, на чем бы удержаться, нигде не останавливаются в своем стремлении вперед, но чем более простираются вперед, тем более, для удовлетворения пожелания, имеют нужду в равном прежнему или еще в большем, по изречению Ексикестидова сына, Солона, который говорит: «В богатстве у людей нет явного предела». В этом же надобно взять себе в учители Феогнида, который говорит: «Не люблю и не желаю богатств, а только бы прожить мне малым, не встретив ничего худого». А я дивлюсь презрению всего вообще человеческого в Диогене[1766], который доказал, что он богатее и великого царя, потому что меньше его имеет нужд в жизни [1767]. А нам, если нет у нас такого же числа талантов, как у Пифея мисийского [1768], нет стольких и стольких десятин земли, нет стад скота, которых бы нельзя было и перечесть, – нам все еще мало. Но думаю, что, когда нет богатства, не должно его желать, а когда оно есть, надобно думать не о том, что обладаешь им, но о том, умеешь ли располагать им. Прекрасно изречение Сократа, который об одном богатом человеке, высоко думавшем о деньгах, сказал, что не прежде станет удивляться ему, как изведав, умеет ли пользоваться ими. Фидий и Поликлет [1769], если бы много стали превозноситься золотом и слоновою костию, из которых первый сделал илиянам Зевса [1770], а другой аргивянам Геру [1771], подверглись бы посмеянию за то, что, хвастаясь чужим богатством, оставили в стороне искусство, от которого и золото стало приятнее и драгоценнее. А мы, предполагая, что человеческая добродетель сама по себе недостаточна для украшения, думаем о таком своем поступке, что он менее постыден! Неужели, презрев богатство и чувственные удовольствия поставив ни во что, погонимся за лестию и ласкательством и станем подражать пронырству и оборотливости Архилоховой лисицы [1772]? Человеку здравомыслящему более всего должно избегать того, чтобы жить для славы, сообразовываться с мнением большинства, а не правый разум ставить вождем жизни; но хотя бы пришлось противоречить всем людям или за прекрасный поступок навлечь на себя бесславие и опасности – и в таком случае не должно решаться на извращение правильно познанного. А кто не таков, о том скажем ли, что отстает он в чем-нибудь от египетского софиста, который, когда хотел, делался деревом, зверем, огнем, водой и всякою вещью, если только он то будет хвалить справедливое пред чтителями справедливости, то станет говорить противное, когда заметит, что одобряют несправедливость, как это в обычае у льстецов; и как говорят о полипе, что меняет цвет по цвету земли, которая под ним, так и он будет менять свои мысли по расположению людей, которые при нем? Но хотя этому совершеннее обучимся из наших писаний, однако же и из внешних уроков очертим на сей раз как бы некоторый набросок добродетели. У тщательно собирающих пользу с каждой вещи, как и в больших реках [1773], отовсюду обыкновенно прибывает многое. Ибо изречение стихотворца «прибавляй малое к малому» [1774] надобно почитать правильным не только о приращении серебра, но и обо всяком звании. Поэтому Биант, когда сын, отправляясь к египтянам, спрашивал, что делая особенно угодит он отцу, отвечал: «Приобрети напутствие к старости», а напутствием назвал добродетель, заключив ее в тесные пределы, потому что ограничил пользу ее продолжением человеческой жизни. А я, хотя бы кто наименовал мне старость Тифона [1775], или Арганфония, или старость самого долговечного у нас Мафусала [1776], о котором сказано, что жил тысячу лет без тридцати, хотя бы отчислил все время сначала, как стали существовать люди, посмеюсь этому, как детской мысли, простирая взор в тот долгий и нестареющийся век, в котором так же нельзя мыслию своей постигнуть предела, как назначить и предположить кончину бессмертной душе.
