7
Так это началось.
Трудно представить, смог ли бы я написать роман без вашей поддержки. За эти годы у меня умирают родители — сначала мать, потом отец. Арестовывают людей, которых я считал самыми близкими друзьями. И каждый день — больные со всех городов и весей.
Из-за отчаянных трудностей работа над романом растянулась на семь лет. Все это время вы рядом. Раз или два в месяц, в зной ли, в стужу, приезжаете ко мне, и я раскрываю синюю папку, где накапливаются листы рукописного текста. Читаю вслух. Вы то попиваете чай, то поднимаетесь, ходите взад-вперёд по комнате, то ставите пометки-закорючки на листке бумаги.
Не помню ни одного случая, чтобы вы сделали замечания по тексту, по композиции вещи. Зато когда чувствуете, что я где-то недостаточно чёток мировоззренчески, робею в каких-то выводах, которые кажутся мне слишком ошеломляющими для читателя, вы произносите целую лекцию. Воистину вдохновляя.
Потом отвожу вас на Ярославский вокзал.
— Храни вас Господь! — вы крестите меня, выходите из машины, не оглядываясь шагаете к электричке. Широкоплечая фигура в шляпе, плаще, с неизменным портфелем в руке. Вот уже толпа заслоняет вас...
Однажды летним днём раздаётся телефонный звонок. Это Лидочка Муранова — прихожанка нашего храма, профессиональный звукооператор, портниха, мастерица на все руки.
— Владимир Львович! У меня отец Александр. Он плохой. Температура, наверное, под сорок! Что-то с позвоночником. Звоню тайно от него, не разрешает вас беспокоить.
Записываю адрес. Мчусь на «запорожце» в один из арбатских переулков. Вхожу в квартиру, где вы стоите, что-то диктуете на магнитофон, морщась от боли.
Дотрагиваюсь до вашего лба. Действительно пылает. Вместе с Лидой заставляем измерить температуру. Тридцать восемь и девять.
Выясняется, что у вас периодически происходит нагноение врождённой кисты позвоночника. Сейчас — особенно острый случай.
Звоню знакомому хирургу в 71-ю больницу, в Кунцево. Тот говорит, что это дело серьёзное, необходимо срочно вскрыть нагноение, произвести небольшую операцию. Обещает встретить нас в приёмном покое.
— Александр Владимирович, едем! Немедленно.
— Да что вы, Полковник! Рассосётся.
Мы с Лидой насильно собираем вас, сводим к машине. Смотрю, вы уже и сесть-то как следует не можете, привалились боком.
Выезжаю из путаницы арбатских переулков, слышу призывный сигнал чёрной «чайки», которая, обогнав нас, при-останавливается у тротуара. В «чайке» сидит человек в белом одеянии митрополита.
— Это Ювеналий. Тормозните, Полковник!
Через минуту растерянно следую за «чайкой» в одиночестве. Машина митрополита вместе с вами въезжает в ворота иностранного отдела Патриархии на улице Рылеева.
Жду у кромки тротуара. Жду вот уже десять минут, двадцать минут, полчаса. Ждёт в приёмном покое хирург.
Наконец вы выходите, идёте как-то боком, прихрамывая. Улыбаетесь.
— Простите! Ювеналий, кажется, единственный из иерархов, кто ко мне хорошо относится. Выручает как может...
— А знаете, батюшка, что в вашем состоянии промедление опасно?
— Всё в руках Божиих!
Хирург действительно ждёт в приёмном покое. Поднимаемся лифтом в его кабинет. Оттуда вас уводят на осмотр.
Вскоре вы появляетесь вместе с хирургом.
— В принципе, необходима кардинальная операция, — говорит он, — а сейчас нужно хотя бы вскрыть воспалённый очаг. Под местной анестезией. И учтите, после этого больному придётся остаться до утра.
Вы вопросительно, как ребёнок, смотрите на меня.
— Может, не надо?
Я соглашаюсь. Это — единственный случай, когда я принимаю решение за вас. И остаюсь один в кабинете.
За то время, пока вы находились в операционной, что я только не передумал. Ведь ваши родные ни о чём не знают... Остаётся только молиться, чтобы всё сошло удачно.
— Полковник! Вы тут совсем заскучали? — Санитары вводят вас, укладывают на диван, бледного, обмотанного бинтами.
Следом входит хирург.
— Я ухожу. Вот ключ от кабинета. Вот лекарства. Утром сделают перевязку — можно будет потихоньку ехать домой. Кстати, вот градусник. Через час-полтора измерьте температуру.
— Сколько сейчас времени? — спрашиваете вы, когда мы остаёмся вдвоём.
— Пятый час.
— Прекрасно! Доеду домой засветло.
— Никуда вы не поедете!
— Поеду! Поеду! — напеваете вы, начиная подниматься. — Я прекрасно себя чувствую! Прекрасно!
— Вот сейчас отойдёт заморозка — узнаете!
— Полковник, если вы ко мне действительно хорошо относитесь, помогите надеть туфли и пиджак.
— Ни за что! А ну-ка, ложитесь! Учтите, батюшка, дойдёт до драки. Я вас никуда не пущу.
— Ладно. Полежу полчаса и поедем. Договорились?
Я решаю не отвечать. Надеюсь, что вас разморит и вы уснёте. Подхожу к окну, смотрю на больничный двор, на зелень деревьев.
— По-моему, температура упала. Полковник, не сердитесь. Давайте-ка её измерим.
Через минуту вы победно протягиваете градусник.
— Тридцать шесть и восемь!
— А вы его стряхнули, прежде чем ставить?
— Конечно!
— Поставим ещё раз, — стряхиваю градусник, засовываю вам подмышку. — Александр Владимирович, нехорошо обманывать ближнего!
По прошествии пяти минут забираю градусник — тридцать семь и четыре.
— Да разве это температура?! — вы снова поднимаетесь. — Владимир Львович, Володя, ну ради Христа, давайте уедем отсюда! Хочу домой. Дома и стены помогают, серьёзно!
Вы обезоруживающе улыбаетесь, просите. И я сдаюсь.
Забрав лекарства, выходим из больницы. Поддерживаю вас, несу ваш тяжёлый портфель. И слышу смех. Вы хохочете до слез, хотя даже смеяться вам очень больно.
— В чём дело, батюшка?
— Посмотреть со стороны — два дервиша. Один еле тащится, другой хромает. Хорошенькая пара!
Добредаем до «запорожца». Сразу начинается новая атака.
— Надеюсь, вы правите на Ярославский вокзал?
— Нет уж, отвезу прямо в Семхоз, домой.
— Ни в коем случае! Поеду на электричке. В машине мне больно: трясёт.
— А в электричке, значит, не трясёт?
— Не трясёт! Электричка давно уже дом родной, рабочий кабинет. Если удаётся сесть, я там пишу, читаю. Привык. А сейчас в машине мне больно. Ладно, Володя?
— Ладно, Саша, — впервые тогда вырывается у меня.
На Ярославском вокзале усаживаю вас в электричку. И вы тотчас вынимаете из портфеля авторучку, лист бумаги, подкладываете папку.
После того как вы приезжаете ко мне послушать новые страницы романа, я обычно не сразу отвожу вас на вокзал. Часто нам приходится часами колесить по улицам и переулкам Москвы, посещать квартиры, где вы совершаете требы — причащаете больных и умирающих, крестите, венчаете. Я стараюсь помочь вам как могу.
Душным летним днём вы просите отвезти вас в район Тушино. Долго плутаем в поисках дома для престарелых. Наконец въезжаем в заросший тополями двор.
Вы выходите из машины и говорите:
— Подождите здесь. Там очень страшно.
— Ничего, батюшка. Я с вами.
— Нет. Вы не представляете того, что там делается. Вам не вынести.
Вы идёте по тропинке сквозь тополиный пух, отворяете обшарпанную дверь.
Оставшись один в машине, думаю о вашем одиночестве. Официально крестить, венчать, совершать таинство Причащения разрешается только в церкви. Каждый раз, выходя навстречу людям, вы рискуете...
Мы же, ваши духовные дети, часто забываем об этом, относимся к вам потребительски, забываем о той обстановке, в которой происходит ваше служение. Многие вас просто компрометируют. Кто разводится после венчания, кто, едва покаявшись, тотчас ухитряется совершать чудовищные поступки. Сегодня вы рассказали мне о парне, который ударился в диссидентство, а потом написал из следственного изолятора под диктовку клеветническое письмо на вас. Вы рассказали об этом, ничуть не осуждая слабого, неумного человека.
И когда я возмутился, услышал:
— А что вы хотите? Если заметили, в храмах много просто душевнобольных. Имеем тот человеческий материал, какой есть. Христос приходил не к ангелам...
Через час обшарпанная дверь отворяется. Вы идёте ко мне какой-то серый, постаревший.
— Извините, Полковник. Я вас задержал.
Молча едем на Ярославский вокзал.
— Что там было, батюшка?
— Одиночество, унижение, безысходность, ужасающая бедность, запах мочи, грязные, рваные простыни. Несчастные старушки! Причём ведь почти у всех благоденствуют дети, внуки. Сдали их государству помирать.
— Что ж это делается? Батюшка, вам приходится выслушивать исповеди сотен людей. Что они о себе думают?
— Ох, Полковник! Кто приходит получать благословение на выдирание зуба, кто злится на тёщу, а кто предъявляет претензии к Богу — мол, никак не внимает его молитвам. Все это жертвы, недолюбленные люди, которые не получили ни крохи любви и поэтому сами не могут никому её дать. Нужно терпение...
