Тропинка привела нас к домику, ставни которого были плотно закрыты. Казалось, там все спали или давно уехали. Тоня позвонила 4 раза, как условлено. Нам быстро открыли. В домике было светло, тепло и уютно. Во всём чувствовался покой как‑то особенно хорошо слаженной жизни. Все были ласковы и приветливы, так что чувство неловкости, обычное в непривычной обстановке, сменилось уверенностью, что все совсем просто и иначе быть не может. Батюшка позвал нас к себе в комнату и просто, как ребёнку, объяснил мне, как нужно взять благословение, о чём я никакого представления не имела. Потом все пошли в столовую. За ужином шли обычные разговоры: о Москве, о поездке, о Леночке. Время было позднее, и все пошли ложиться спать. Мы с батюшкой остались вдвоём. Он попросил меня пройти с ним вместе в маленькую кухню, которая была закрыта со всех сторон, но имела такой же праздничный вид, как и все в доме, и была увешана образами.
Сели за стол. Помолчав немного, о. Серафим спросил: «Как вы пришли ко мне?» В том, как он задал этот вопрос, чувствовалось, что ему известно всё, что со мной происходило, и в то же время он хотел дать мне понять, что я пришла сюда не по своей воле. «Мне было очень трудно», — ответила я, чувствуя, что все обычные человеческие условности здесь неуместны. Однако, когда он попросил рассказать о себе, я все же спросила: «Вы простите меня, если я буду говорить то, что Вам может быть неприятно?» — «Я священник», — кратко ответил о. Серафим…
Мне показалось, что с меня спали цепи, которые тяготели на мне в течение многих лет. Я говорила долго, говорила всё, что в данный момент казалось мне существенным. Когда я закончила, о. Серафим как то особенно внимательно посмотрел на меня и сказал: «Вы устали, вы очень устали». — «От чего?» — удивилась я. «От добросовестного отношения к жизни», — был ответ.
Потом он начал говорить сам, и я была поражена, откуда он знает отдельные подробности моей жизни, о которых я не говорила: характеристика моих родителей, их взаимоотношения и многое другое. «Ваша мама, — говорил о. Серафим, — вела почти христианскую жизнь… Почти христианскую жизнь», — повторил он, словно желая усилить значение этих слов. — Однако я ей не решился бы предложить то, что предлагаю Вам… Вам осталось только вооружиться крестом… Это нужно не для чего‑нибудь другого, но только для устроения вашей души. Вы поняли меня?» — этот вопрос батюшка постоянно задавал во время своих бесед, и сколько раз впоследствии я отвечала на него отрицательно, стремясь как можно лучше уяснить его мысль, и вновь он терпеливо разъяснял, как мама в детстве объясняла в десятый раз затруднявшую меня задачу.
Много вопросов смущало меня в связи с тогдашним положением церкви, с необходимостью конспирации, с тем ложным положением, в которое приходилось ставить себя по отношению к окружающим. Ведь даже для того, чтобы приехать сюда, пришлось обмануть самых близких людей. О. Серафим сочувственно отнёсся ко всему, что я ему говорила. «Вы не знаете, в какое время вы пришли ко мне! — сказал он, как бы желая вновь подчеркнуть, что не все открыто мне и что действует здесь не моя воля. — Здесь катакомбы, — сказал он, указывая на всё, что нас окружало. — Я здесь не потому, что желаю кому-нибудь зла или хочу с кем‑то бороться. Я здесь для того, чтобы сохранить чистоту православия».
Батюшка говорил ещё о многом. Во время беседы он несколько раз обращался ко мне с вопросом: «Вы любите апостола Павла?»
Апостол Павел был «моим» апостолом, он дал мне ключ к пониманию Евангелия — как мне было его не любить?
Между тем начало светать.
«Вот вы пришли ко мне ночью, как Никодим, — сказал батюшка задумчиво, — и я ставлю перед вами вопрос: согласны ли вы принять крещение?»
«Этот вопрос для меня сейчас совершенно непосильный, — ответила я, — совершенно непосильный…»
О. Серафим попросил меня стать на колени, и он молча прижал мою голову к своему сердцу, так что я могла слышать каждое его биение.
Мы вышли в другую комнату. Наступил день. Батюшка подвёл меня к окну и сказал: «Запоминайте дорогу. Вы ещё приедете ко мне, спрашивать ни у кого не нужно».
Он подарил мне на память синее хрустальное яичко, потом благословил меня, и я уехала домой.
Письма больше не пересылались по почте, а передавались через Тоню.
В начале Великого поста получила большое письмо от о. Серафима. Оно значительно отличалось по своему содержанию от прежних писем. Оно было написано как‑то особенно просто, тепло и конкретно. О. Серафим писал о том, какие молитвы надо читать ежедневно, утром и вечером, как проводить Великий пост, и давал много других практических указаний, которые проникали в самую повседневную жизнь и потому действовали особенно ободряюще. Он уже считал нас своими и заботился о нас, как внимательная мать, которая старается предупредить движение своего ребёнка: внешнее и внутреннее.
Особенно обрадовал меня совет о. Серафима каждое утро, уходя на работу, испрашивать благословение.
Как‑то раз в разговоре с Т. я спросила, можно ли до крещения осенять себя крестным знамением. О. Серафим не забыл и этого вопроса. «Не только можно, но и необходимо», — отвечал он. Таким образом, духовные стремления переставали быть чем‑то оторванным, и восстанавливалось, а может быть, созидалось впервые подлинное органическое единство жизни во всех её проявлениях.
Незадолго до начала Великого поста у бабушки началась гангрена ноги. В течение трёх месяцев она не вставала с постели и тяжело страдала. Близкие дежурили по очереди возле неё ночами. Бабушка была уже в очень преклонном возрасте, и организм не мог долго бороться с болезнью. Она умирала. Всю свою жизнь она была чрезвычайно энергичным, жизнерадостным, общительным человеком; теперь она постепенно отходила от всего; отказывалась от любимых блюд, которые ей приносили, не хотела слушать писем, которые присылали ей дети и внуки, не разрешала даже приводить Алика (долгожданного правнука) к себе в комнату. Ей больше ничего здесь не было нужно.
Когда я проводила ночи у её постели, мне казалось, что я нахожусь каким‑то образом на грани двух миров. Я чувствовала эту грань, мне не хотелось расставаться с этим, неведомым до сих пор чувством. Когда весь дом спал, а умирающая смотрела на меня своим отрешённым от всего, «понимающим» взглядом, мне не было страшно. Напротив, какой‑то непонятный покой наполнял моё сердце, и когда приходила утром на работу, никто не мог догадаться, что я провела бессонную ночь.
Так проходил Великий пост. Так я готовилась к встрече Пасхи — праздника победы над смертью. Какова же была моя радость, когданезадолго до Пасхи Т. привезла мне от о. Серафима большую свечу зелёного цвета (символ надежды) с приглашением приехать к пасхальной заутрене.
Смущало меня только одно: мне не хотелось, чтобы бабушка умерла в моё отсутствие. Но не принять предложения было почти невозможно. Пасхальная ночь совпадала с моим дежурством, но удалось упросить тётю остаться вместо меня. Домашним я сказала, что переночую у Т.
В Загорск мы приехали поздно. Домик, в котором жил батюшка, как и в прошлый раз, выглядел снаружи заброшенным и необитаемым. Внутри же он был полон людей, собравшихся встретить Светлый Праздник вместе с батюшкой в этом маленьком, запертом со всех сторон домике, как прежде встречали его в храме.
Батюшка был занят устройством алтаря и иконостаса. Маленькая комната должна была превратиться в храм, где совершится пасхальная заутреня.
Когда всё было готово, перешли в большую комнату, оставив батюшку одного.
Я не знала никого из присутствующих, кроме хозяев дома. Немного спустя батюшка позвал меня к себе в комнату. «Чувствуйте себя так, как среди самых близких людей, — сказал он и, убедившись в том, что я поняла все так, как он хотел, уже совсем просто добавил: — А теперь пойдите, посидите в другой комнате, а я буду их исповедовать». Вероятно, и остальные были предупреждены, так как никто не задавал мне никаких вопросов, и я почувствовала вскоре, что все эти люди, приехавшие сюда к батюшке в эту пасхальную ночь, действительно являются близкими мне людьми, с которыми связывают меня самые глубокие, ещё не совсем понятные мне нити. Я бы не сумела этого почувствовать, если бы не было прямого указания батюшки: он освободил меня от всегдашней моей замкнутости, он разрешил мне чувствовать себя хорошо.
Прислушиваясь к разговорам окружавших меня людей и отчасти участвуя в них, я начинала понимать, в чём основное отличие жизни «в церкви», жизни «под руководством», от того внутренне беспорядочного, хаотического существования, какое вели люди, среди которых мне приходилось до сих пор проводить всю свою жизнь. Два основных понятия определяли собой характерные чергы этого нового для меня образа жизни: «благословение» и «послушание». Не будучи в состоянии полностью охватить заключавшийся в них глубокий смысл, так как для этого нужен большой и долгий опыт духовной жизни, я все же почувствовала в них единственный надёжный путь.
