Приключение с толедскими купцами приводит мне на память другое приключение — то, которое выпало на долю рыцаря Иньиго де Лойолы; о нем рассказывает нам падре Риваденейра в главе III книги I «Жития»: когда Игнасио направлялся в Монтсеррате, «повстречался ему по воле случая некий мавр, из числа тех, что в ту пору оставались в Испании в королевствах Валенсии и Арагона», и «поехали они вместе, и началась у них беседа, говорили о том о сем, и зашел у них разговор о чистоте и непорочности Владычицы Нашей, Пречистой Девы». И такой оборот принял разговор, что, расставшись с мавром, Иньиго «стал сомневаться и не мог взять в толк, как же следует ему поступить; и не требует ли вера, им исповедуемая, и христианское благочестие, чтобы устремился он поспешно вослед за мавром, и догнал бы, и кинжалом наказал бы дерзость и бесчинство того, кто столь бесстыдно и непочтительно отзывался о Чистейшей Приснодеве». И сподобил Господь озарить светом своим разум животинки, «и вместо широкой и ровной дороги, по каковой проследовал мавр, направился конь по той, каковая более подходила самому Игнасио». Так что видите, чем обязано Общество Иисусово озарению, какового сподобился конь.
в которой продолжается рассказ о злополучии нашего Рыцаря
Лежа на земле, Дон Кихот прибегнул к испытанному лекарству— вспомнил одну из своих книг: к такому же лекарству прибегаем и мы, когда терпим поражение; и вот начал наш Рыцарь кататься по земле и декламировать стихи. Что должно нам истолковать как способ найти усладу в поражении и переосмыслить его в рыцарском духе. А разве с нами в Испании не происходит то же самое?! Разве не находим мы усладу в поражении, разве не смакуем на особый лад, подобно выздоравливающим, самое болезнь?!
И тут как раз появился Педро Алонсо, землепашец и житель того же самого села, что и наш Рыцарь; Педро Алонсо помог ему подняться, узнал его, усадил на своего осла и отвез домой. И по дороге завязалась меж ними беседа, но друг друга они не поняли; об этой беседе Сервантес, надо думать, узнал от самого Педро Алонсо, человека простодушного и с небогатым воображением. И вот во время этой‑то беседы Дон Кихот и произнес ту самую весьма многозначительную сентенцию, которая гласит: «Я знаю, кто я такой!»
Да, он знает, кто он такой, знает то, чего не знают и не могут знать всякие там доброхоты вроде Педро Алонсо. «Я знаю, кто я такой!» — герой произносит эти слова, поскольку его героизм позволяет ему познать самого себя. Герой вправе произнести: «Я знаю, кто я такой», и право это — источник и силы его, и его злополучия. Источник силы, ибо герою, знающему, кто он есть, нет причин страшиться кого‑либо кроме Бога, сотворившего его таким, каков он есть; источник злополучия, ибо здесь, на земле, один лишь герой знает, кто он такой, и поскольку прочие этого не знают, все, что содеет либо изречет герой, представляется им деяниями и речами человека, который сам себя не знает, то есть безумен.
Какое величие и вместе с тем какой ужас в том, что о миссии, возложенной на героя, знает он сам, но не в силах добиться, чтобы в миссию эту уверовали другие; в тайная тайных души своей он расслышал беззвучный глас Божий: «Тебе должно содеять то‑то», но глас этот не возвестил всем прочим: «Се пред вами сын мой, ему велено содеять то‑то». Какой ужас услышать: «Содей то‑то; содей то, что братья твои, которые обо всем судят на основании общего закона, установленного над вами Моею властью, сочтут бредом либо же нарушением этого закона; содей это, ибо Я есмь Высший Закон и Я повелеваю тебе». И поскольку герой — единственный, кто слышит глас и знает, что глас тот — Божий, а также поскольку единственно повиновение велению Божию и вера в Него делают его тем, кто он есть, потому он и герой, — может он сказать: «Я знаю, кто я такой, и знаем это лишь я да Господь мой, а другие того не ведают». Меж Господом моим и мною — может добавить герой — нет какого‑то посредника; мы ведем беседу без толмача, один на один; и потому я знаю, кто я такой. Не приходит ли вам на память герой веры Авраам на горе Мориа?24
Какое величие и вместе с тем какой ужас в том, что герой — единственный, кто видит собственную героичность изнутри, в глубинах своей души, в то время как другие видят ее лишь снаружи и во внешних ее — странных порой — проявлениях. По этой причине среди людей герой живет в одиночестве и одиночество служит ему и обществом, и утешением; и если вы мне возразите, что в таком случае любой, возомнив себя боговнушенным героем, сочтет себя вправе выкидывать все, что ему вздумается, отвечу: мало возвестить о своей боговнушенности и сослаться на нее, необходимо в нее уверовать. Мало воскликнуть: «Я знаю, кто я такой!», надо еще воистину знать это; а если утверждающий, что знает, кто он такой, сам этого не знает, да, возможно, и не верит в свои слова, обман быстро раскроется. Но тот, кто знает и верит, будет смиренно переносить враждебность ближних, которые судят его по общему закону, а не по слову Господа.
«Я знаю, кто я такой!» Немало найдется таких, кто, услышав горделивое утверждение нашего Рыцаря, воскликнет: «Ну и занесся же идальго!»… Из века в век мы твердим, что наиглавнейшим предметом человеческих усилий должно быть стремление к самопознанию, что самопознание — путь к здравию во всех смыслах, и вот является гордец и заявляет безапелляционно: «Я знаю, кто я такой!» Одних только этих слов довольно, чтобы измерить глубину его безумия.
Так вот, ты, говорящий подобное, ошибаешься; Дон Кихот слышал голос воли; и когда произнес: «Я знаю, кто я такой», сказал всего лишь: «Я знаю, кем хочу я стать». А на этом держится вся человеческая жизнь: на том, чтобы человек знал, кем он хочет стать. Для тебя должно мало значить, кто ты есть; наиглавнейшее для тебя — знать, кем хочешь ты стать. Ты всего лишь немощное и бренное существо, оно от земли принимает пищу и само когда‑нибудь станет пищей земли; а хочешь ты стать тем, кем замыслил тебя Бог, Сознание Вселенной: ты — проявление божественной мысли во времени и пространстве. И хотенье, влекущее тебя к тебе — тому, кем хочешь ты быть, — всего лишь тоска по твоему родному очагу в обители Бога. Человек в истинном смысле слова — тот, кому мало быть человеком и только; он тот, кто хочет большего. И если ты, укоряющий Дон Кихота в зазнайстве, хочешь быть всего лишь тем, кто ты есть, ты погиб, погиб безвозвратно. Ты погиб, если не разбудишь во глубине собственного духа Адама и его счастливую вину, вину, за которую мы удостоились искупления. Ибо Адам захотел быть как некое божество, познать, что есть добро и что есть зло; и чтобы стать таким, вкусил от запретного плода с древа познания, и открылись глаза его, и увидел он, что подвластен труду и необходимости двигаться вперед. И с тех пор он сделался больше, нежели всего лишь человек, и черпает силы из своей слабости, и унижение свое преображает во славу, а грех — в основу своего искупления. И даже сами ангелы ему позавидовали, ибо говорит нам падре Гаспар де ла Фигера, иезуит, в своей «Suma Espiritual»,25 — а уж кому и знать, как не ему, — что Люцифер со товарищи нравились сами себе и весьма собой были довольны, и, «когда повелел Господь Бог всем своим ангелам, чтобы поклонялись Христу, и открыл им, что Богу предстоит соделаться человеком, и стать младенцем, и умереть, сочли они, что сие в немалый ущерб духовной их природе и разобиделись; а посему предпочли лишиться Благодати Божией и райской славы, каковой могли бы сподобиться, чем снести такое небрежение». Из чего следует: падший ангел пал по той причине, что сам себе нравился и собою довольствовался, пал из‑за гордыни; человек же пал по той причине, что хотел быть чем‑то большим, чем был, пал из честолюбия. Ангел пал из гордыни и падшим пребудет; человек пал из честолюбия, но встанет и займет место выше, нежели то, откуда упал.
Только герой вправе сказать: «Я знаю, кто я такой!», ибо для него «быть» значит хотеть бытия; герой знает, и кто он такой, и кем хочет быть; и знают это только он да Бог; все же прочие люди не очень‑то знают даже, кто такие они сами, потому что в сущности не хотят быть никем; и еще меньше знают, кто такой герой; не знают этого и доброхоты вроде Педро Алонсо, помогающие героям подняться с земли. Довольствуются тем, что помогают им подняться с земли и добраться до дому, а в Дон Кихоте видят всего лишь своего односельчанина Алонсо Кихано26 и дожидаются, покуда стемнеет, чтобы никто не увидел нашего идальго «избитым и едва держащимся на осле».
А между тем местные священник и цирюльник беседовали с экономкой Дон Кихота и его племянницей; они толковали об его отсутствии и наболтали куда больше нелепостей, чем наш Рыцарь Тут прибыл сам Дон Кихот и, не удостоив их особого внимания, поел и лег спать.
Тут Сервантес вставляет эту самую главу VI,27 в которой рассказывает нам «о великом и потешном обследовании, которому священник и цирюльник подвергли библиотеку нашего хитроумного идальго»; все это литературная критика, до которой нам очень мало дела. В этой главе говорится не о жизни, а о книгах. Пропустим ее.
