А между тем местные священник и цирюльник беседовали с экономкой Дон Кихота и его племянницей; они толковали об его отсутствии и наболтали куда больше нелепостей, чем наш Рыцарь Тут прибыл сам Дон Кихот и, не удостоив их особого внимания, поел и лег спать.
Тут Сервантес вставляет эту самую главу VI,27 в которой рассказывает нам «о великом и потешном обследовании, которому священник и цирюльник подвергли библиотеку нашего хитроумного идальго»; все это литературная критика, до которой нам очень мало дела. В этой главе говорится не о жизни, а о книгах. Пропустим ее.
о втором выезде нашего доброго Рыцаря Дон Кихота Ламанчского
Подвижнические устремления Дон Кихота прервали сон Рыцаря, донкихотствовавшего и во сне; но затем он снова заснул; а проснувшись, обнаружил, что волшебник Фрестон унес его книги, полагая опрометчиво, что с книгами унесет и великодушную отвагу нашего Рыцаря. В поддержку Фрестону выступила племянница Дон Кихота, стала уговаривать дядюшку не лезть «во все эти драки» и не «бродить по свету в поисках птичьего молока»; где ей было додуматься, что птичье молоко придает человеку орлиный дух и крылья и возносит его к небу. Вот и старший брат Иньиго де Лойолы, Мартин Гарсиа де Лойола, стал отговаривать того от странствий в поисках приключений во славу Христа, а то как бы не случилось с ним нечто такое, «что не только покончит с упованиями, кои мы на вас возлагаем, — так сказал он, по утверждению падре Риваденейры (книга I, глава III), — но и запятнает род наш несмываемым позором и бесчестием». Но Иньиго в ответ брату сказал только, чтобы тот позаботился о себе сам, а он, Иньиго, не забудет, что родился от добрых; и избрал стезю странствующего рыцаря.
Целые две недели «сидел спокойно дома» наш Рыцарь и за это время сумел сманить к себе на службу «одного крестьянина, своего соседа, человека доброго (…) но без царя в голове»; это последнее утверждение Сервантеса совершенно безосновательно и будет в дальнейшем опровергнуто остроумными речами и выходками Санчо. Строго говоря, не может быть добрым — в истинном смысле слова — человек без царя в голове, ибо в действительности люди безмозглые добрыми не бывают. Итак, Дон Кихот уговорил Санчо пойти к нему в оруженосцы.
Вот и вышел на арену Санчо добрый: оставил жену и детей, как призывал Христос тех, кто хотел за ним следовать,28 и «поступил к соседу в оруженосцы». Вот и обрел Дон Кихот то, чего ему не хватало. Дон Кихот нуждался в Санчо. Нуждался в нем, чтобы обрести возможность говорить, то есть думать вслух со всей откровенностью, чтобы слышать самого себя и чтобы слышать живой отголосок слов своих в мире. Санчо был для него тем же, что хор для героя в античном театре, Санчо был для Дон Кихота всем человечеством. И в лице Санчо он любит все человечество.
«Люби ближнего своего, как самого себя», — так было нам сказано,29 а не «люби человечество»; ибо человечество — абстракция, которую каждый конкретизирует в собственной особе, и, соответственно, проповедовать любовь к человечеству равноценно проповеди самолюбия. А Дон Кихоту самолюбие было присуще в величайшей степени (тому причиной первородный грех), и весь его жизненный путь не что иное, как самоочищение. Он научился любить всех своих ближних, любя их в Санчо, ибо всех прочих любишь в лице ближнего своего, а не всего сообщества; любовь,, не обращенная на отдельную личность, не есть любовь истинная. А тот, кто по–настоящему любит ближнего, как мог бы ненавидеть кого бы то ни было? И тот, кто кого‑либо ненавидит, разве не отравит ненавистью любовь к кому и чему бы то ни было? Точнее, ненависть его отравит любовь, ибо любовь едина и нераздельна, на кого и на что ни была бы она обращена.
Что же касается Санчо Пансы, воздадим дань восхищения его вере, направившей его на стезю, где уверовал он в то, чего очам не узреть; и стезя эта привела его к бессмертию славы, о чем он прежде и не мечтал, и к великолепию самоосуществления в жизни. Он вправе сказать раз и навсегда: «Я Санчо Панса, оруженосец Дон Кихота». И в этом слава его, и пребудет она во веки веков.
Найдутся такие, кто скажет, что Санчо выманила из дому жажда наживы, подобно тому как Дон Кихота — жажда славы; и что, таким образом, в каждом из них по отдельности, в оруженосце и в его господине, можно обнаружить две побудительные силы, которые, слившись воедино, выманивали и выманивают испанцев из родного дома. Но в данном случае удивительно то, что в Дон Кихоте алчности не было и тени, не она выманила его из дому; основой же алчности, свойственной Санчо, служило, хотя он о том и не ведал, честолюбие, и властью этого честолюбия, постепенно вытеснявшего алчность, жажда золота у Санчо претворилась в конце концов в жажду славы. Такова чудотворная сила чистого стремления к славе и доброму имени.
И кому дано уберечься от алчности и честолюбия? И того и другого страшился Иньиго де Лойола, и страшился настолько, что когда Фердинанд Габсбург, король Венгерский, назначил падре Клаудио Пайо епископом Триеста и папа утвердил назначение, Иньиго ринулся его отговаривать, ибо не хотел, чтобы духовные его сыны, «ослепленные и обольщенные наружным и обманным блеском почестей и митр, вступали в Общество Иисусово не с тем, чтобы бежать мирской суеты, но с тем, чтобы в самом Обществе обрести мирские почести» (Риваденейра, книга III, глава XX). Достиг ли он цели? И в стремлении уклониться от высоких званий и почестей церковной иерархии не кроется ли все та же гордыня, но только более утонченная, чем гордыня, побуждающая принимать эти звания и почести или даже искать их? Ибо «не величайший ли обман — превращать смирение в способ добиваться людского уважения и почестей? И разве притязание на славу смиренника не величайшая гордыня?» — вопрошает духовный сын Лойолы падре Алонсо Родригес в главе XIII трактата III своей книги «Путь к обретению совершенства и христианских добродетелей».30 А гордыня, разве не перешла она с отдельных лиц на все Общество Иисусово, не стала коллективной? Что, как не изощренная гордыня, кроется за утверждением сынов Лойолы, будто всякий, кто умрет в лоне их сообщества, спасется, а из прочих кое–кому спасения не будет?
Гордыня, изощренная гордыня, состоит в том, чтобы воздерживаться от действия, дабы не подвергаться критике. Величайшее смирение проявляет Бог, когда творит мир, который ни на йоту не прибавит Ему славы, а затем творит и род человеческий, дабы тот критиковал Его же творение; и если остались в творении Божьем некие недоделки, оправдывающие, хотя бы внешне, такого рода критику, то смирение Господа тем лишь возвеличено. И стало быть, Дон Кихот, когда ринулся действовать и обрек себя на риск терпеть от людей насмешки за свои деяния, явил в чистейшем виде образчик истинного смирения, хотя обманчивая видимость может натолкнуть нас и на иные толкования. И властью смирения он увлек за собой Санчо, преобразив его любостяжание в честолюбие, а жажду золота в жажду славы — единственно верное средство излечить ближнего от алчности и любостяжания.
Затем Дон Кихот раздобыл деньги: «одно он продал, другое заложил, с большим для себя убытком» — и тем самым исполнил совет толстяка трактирщика. Был наш Рыцарь безумцем рассудительным, — не существом вымышленным, как полагают светские маловеры, а человеком из плоти и крови, из тех, кому надо было и есть, и пить, и спать; и умереть.
Подготовил Санчо в путь осла и дорожные сумки, а Дон Кихот — сорочки и прочее, и вот «однажды ночью оба они, никем не замеченные, выехали из деревни, причем Санчо не попрощался даже с женой и детьми, а Дон Кихот — со своей экономкой и племянницей»: оба, как и подобает мужчинам, одним рывком освободились от уз грешной плоти. Второй раз выезжает Рыцарь в мир — и снова под покровом темноты; и снова никто его не видит. Но теперь он больше не один — он взял с собой в путь Человечество. В пути вели они беседу, и Санчо напомнил своему господину про остров. Недоброхоты и в этом усматривают очередное проявление корыстолюбия Санчо, — их послушать, он хозяину своему служил лишь из корысти, — и они не замечают, что в том случае, когда человек в здравом разуме повинуется безумцу, больше кихотизма, чем в том случае, когда безумец повинуется собственному безумию. Вера заразительна; а вера Дон Кихота так сильна и пламенна, что вливается в душу тому, кто любит нашего Рыцаря, и полнит ее до краев, а притом не идет на убыль и у самого Дон Кихота — напротив, прибывает и прибывает. Но таково свойство живой веры: вера прибывает, когда изливается на других; по мере того как ею делятся с ближними, ее становится все больше. Ибо вера, если живая она и истинная, не что иное, как любовь!
Чудеса, творимые верой! Не успел наш добрый Санчо пуститься в путь, как уже размечтался: стать бы ему королем, а его супружнице Хуане Гутьеррес — королевой, а детям их — инфантами. Все на пользу семейству! Но при мысли о жене усомнился — жены (жены вообще — не только супруги) — причина всех и всяческих заблуждений: ибо не сыщется королевства по мерке его благоверной. «Ну, положись в этом на Господа Бога, Санчо, — ответил своему оруженосцу благочестивый Рыцарь. — Он даст ей то, что ей больше подходит». И, заразившись от Рыцаря благочестием, сказал Санчо в ответ: его господин уж наверняка подарит ему то, что ему придется и по плечу и по вкусу. О Санчо добрый, Санчо простосердечный, Санчо благочестивый! Ты уж не просишь больше ни острова, ни королевства, ни графства — просишь лишь то, что может подарить тебе любовь твоего господина. Вот просьба самая здравая. Просить так выучился ты, повторяя: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе».31 Будем же все просить о том, чтобы научиться принимать во благо все, чем хотят нанести нам ущерб; и дастся нам все, о чем надобно просить.
