Просвещенный лама, принадлежащий к богатой семье из Сиккима, только что вернулся из Тибета и стал главой монастыря Рхумтек вместо недавно умершего брата. Согласно обычаю, он должен в Поданге, главном монастыре секты в Сиккиме, выполнить несколько ритуалов, чтобы обеспечить покойному благополучие в мире ином.
Почивший главный лама – мой старый знакомый; познакомилась я с ним в Калимпонге, куда он приезжал в свите наследного принца, чтобы отдать визит далай-ламе. Веселый был парень, настоящий бонвиван; философские проблемы его не заботили; две жены в доме, и он до такой степени обожал выдержанное виски, что выпивал несколько бутылок в день. Имея большие доходы, мог позволить себе купить все, что хотел, хотя не всегда знал, как обращаться с той или иной покупкой. Именно поэтому однажды лама, крупный, с крепко посаженной головой, пришел навестить меня в предназначенной для трехлетних девочек шляпе, украшенной розовыми лентами.
Новый настоятель, называемый в народе Джентльмен из Тибета (Ред Кушог), потому что он обычно жил там, совершенно отличался от своего брата. Юность провел учась в разных тибетских монастырях, и даже в Лхасе, среди лам-эрудитов, снискал себе репутацию выдающегося филолога. Удостоен высших степеней и остался знаменитостью, что редко среди гималайских священнослужителей.
Похоронная церемония, которую он возглавил, продолжалась целую неделю. Счастливые дни для трапа Поданга, которые праздновали и получали дары!
Но церемония кончилась, и в первый месяц года[21]Ред Кушог занялся ежегодным благословением в монастыре. В сопровождении хора из трапа, поющих литанию с добрыми пожеланиями, он прошел вокруг здания и по коридорам, разбрасывая освященное зерно, – бросал в каждую комнату, мимо которой проходил.
Несколько пригоршней ячменя рассыпал с грациозной улыбкой и литургическим пожеланием таши шог («будьте благословенны!») у входа в мою «палаточную спальню», на стол и книги в моем «кабинете».
Процветание! Процветание! Благодаря изгнанию духов и благословению монастырь должен стать частью Рая Великого Блаженства (Наб Девачен). Но монахи не чувствовали себя в полной безопасности. Втайне сомневаясь в своем оккультном могуществе, даже те, кто слыл просвещенными книжниками, опасались, что некоторым демонам удалось избежать истребления и они ждут в укрытии, чтобы снова творить свои бесчинства. И монахи просят помощи у того, кому доверяют больше всех.
Однажды вечером гомчен из Лачена появился в полном облачении мага: пятисторонней короне, в ожерелье из ста восьми круглых бусин, вырезанных из множества черепов, фартуке из человеческих костей и резных камней и с ритуальным кинжалом (пхурба) на поясе. Стоя на поляне у пылающего костра, он сделал магические знаки в воздухе с помощью скипетра дордже и тихим голосом читал заклинания, рассекая воздух. Не знаю, с какими невидимыми демонами он сражался, но в фантастическом свете пляшущего пламени сам походил на демона.
Мое лечение прошло успешно: то ли перемена места убила микробы, вызывавшие лихорадку, то ли новые впечатления вытеснили из мозга усталость, а может быть, моя слабая воля сумела победить существ оккультного мира, – так или иначе, я освободилась от навязчивых мыслей, что мучили меня.
Но во время моего пребывания в Поданге происходили странные вещи. Сидкеонг тулку, став махараджей, пожелал провозгласить, что отказывается от суеверий в пользу ортодоксального буддизма. Для достижения этой цели он пригласил из Индии монаха, принадлежавшего к тхеравадинской философской школе, чтобы он начал проповедовать в его стране. Миссионеру пришлось сражаться против антибуддийских обычаев колдунов, преодолевать культы духов и привычку пить ферментированные напитки. Этот монах, по имени Кали Кумар, уже начал свою работу.
Махараджа-лама, как настоятель Поданга, имел в монастыре квартиру, где останавливался, когда выполнял обязанности главы монахов. Приезжал на два дня во время моего пребывания в этом гомпа. В конце дня мы вместе пили чай и говорили о миссии Кали Кумара и о способе, с помощью которого надеялся освободить горцев от закоренелого суеверия.
– Невозможно, – говорила я, – точно знать, каким был исторический Падмасамбхава, проповедовавший в Тибете много веков назад. Но неоспоримо, что последователи сделали его героем легенд, оправдывающих пьянство и абсурдные, пагубные практики. Под его именем они молятся злым духам, точно так же, как и вы, – добавила я со смехом, указывая на образ великого мага, стоящий в дальнем конце комнаты, с горящей алтарной лампой у ног. – Так вот, необходимо… – продолжала я, как вдруг поняла, что не могу произнести ни слова: невидимое присутствие кого-то третьего перебило мои мысли.
Никто ничего не произнес, и в комнате стояла тишина, но я явно чувствовала воздействие каких-то тайных сил.
– У вас ничего не выйдет, – услышала я. – Люди этой страны – мои… Я могущественнее вас…
В изумлении вслушиваясь в эти немые слова, я уже решила, что это порождение моих собственных сомнений относительно успеха предложенных реформ, но тут махараджа ответил. Ответил на то, чего я не произносила вслух, – он возражал невидимому противнику своих планов:
– Почему это «не выйдет»? Вероятно, понадобится определенное время, чтобы изменить представления крестьян и низшего духовенства. Демоны, которых они кормят, не согласятся умирать от голода, но, тем не менее, я сделаю все возможное. – Он насмешливо намекал на жертвоприношения животных злым демонам, совершаемые колдунами.
– Но я не сказала… – начала я, но сразу замолчала – подумала, что, несмотря на смелое объявление войны демонам, принц сам не вполне освободился от суеверий и, следовательно, лучше не сообщать ему о том, что произошло.
Не хотелось бы, однако, чтобы у читателя возникло ложное представление о Сидкеонге тулку, – вероятно, он более свободен от суеверий, чем я предполагала.
По его гороскопу, а в них тибетцы верят безоговорочно, год его смерти отмечен опасностями для него. Чтобы противостоять враждебным влияниям, несколько лам, среди них и гомчен из Лачена, предложили ему отслужить соответствующий случаю молебен. Он поблагодарил и отказался: чувствует себя вполне способным перейти в мир иной без их помощи.
Думаю, махараджа-лама снискал репутацию нечестивца. Как только он умер, все нововведения и религиозную реформу, им начатую, отменили. Проповеди прекратились, в храмах снова появилось пиво. Лама сообщил священникам страны, что им следует вернуться к прежнему укладу. Невидимый противник праздновал победу, как и предсказывал.
Хотя моя штаб-квартира в Поданге, я не совсем отказалась от поездок в Сикким. Так случилось, что я встретила двух гомченов из Восточного Тибета, которые недавно переехали жить в Гималаи. Один поселился в Сакионге, и по этой причине я назову его гомченом из Сакионга. В Тибете обращение по имени считается невежливым: ко всем, кто занимает положение чуть выше самого низкого, обращаются с прибавлением какого-нибудь титула.
Сакионг-гомчен по-своему очень колоритный и открытый человек. Часто посещал кладбища и месяцами сидел дома, практикуясь в совершении магических ритуалов. Как и его коллега из Лачена, не носил обязательной для монахов одежды и волосы не подстригал коротко, а носил обернутыми вокруг головы, на манер индийских йогов. На Тибете всех, кроме мирян, кто носит длинные волосы, относят к аскетам или отшельникам, называемым налъорпа; считается, что они ищут спасения с помощью мистического «Краткого Пути»[22].
По их мнению, мои беседы с ламами относились главным образом к философской доктрине махаистского буддизма, из которого родился ламаизм. Сакионг-гомчен почти не оказывал им уважения и, более того, мало что знал о них; он любил парадоксы.
– Учение, – говорил он, – бесполезно для обретения истинного знания, в этом случае оно только мешает. Все, что мы учим таким образом, – напрасный труд. На самом деле каждый может знать только свои собственные мысли и обладать своими собственными взглядами. А что касается настоящих причин, которые вызывают эти мысли, они остаются непостижимыми для нас. Когда мы пытаемся постичь их, то только хватаемся за идеи, которые сами выработали на основе этих причин.
Понимал ли он до конца, что сказал, или просто повторял то, что прочитал или услышал от кого-то?
По просьбе принца тулку Сакионг-гомчен продолжил цикл проповедей. Я имела возможность наблюдать за ним во время проповеди, – именно «наблюдать», а не «слушать», потому что тогда была еще очень далека от понимания всего того, что он говорил на тибетском языке. В роли апостола он поистине великолепен: страстность речи, жесты, мимика свидетельствовали о врожденных ораторских способностях, а испуганные лица слушателей, заливавшихся слезами, позволяли судить о воздействии, им оказываемом.
