Впервые я испытала силу молитвы, когда мне было десять лет. Мы жили летом в городе Угличе, где свирепствовала эпидемия дизентерии. Мой дед, опытный врач, в семьдесят лет был снят с работы как «не справившийся». В больнице за два дня умерло сорок детишек, а это были грудные младенцы, лишённые матерей. Матери их работали в концлагере, на стройке железной дороги. Антибиотиков ещё не было, так что дедушка мой Вениамин Фёдорович ничего не мог сделать для спасения этих безматерних грудничков. Он говорил: «Сколько домов на нашей улице, столько и людей мы похоронили этим летом». А на той улице, где мы жили, было вдвое меньше покойников за лето: сто домов — пятьдесят покойников. Это, конечно, в среднем. Лошади тащили вереницы гробов по направлению к кладбищу. А там машиной ежедневно рылся ров, куда спускали десятки гробов. Все были в панике и не знали, что делать. Жара, пыль, тучи мух...
Папа приехал к нам в свой отпуск из Москвы, где тоже была дизентерия. И как хорошо нам было с ним, когда он катал нас на лодке по Волге, придумывал игры, а по вечерам читал нам вслух книжки. На меня произвёл впечатление следующий рассказ:
«Человек проснулся ночью и увидел, что над ним стоит разбойник с топором в руках. Разбойник говорит: "Я несколько раз поднимал топор, чтобы прикончить тебя, но не смог этого сделать. Какая-то сила охраняет тебя». А проснувшийся имел обыкновение читать ежедневно 90-й псалом. Вот сила Божия и сохранила ему жизнь".
Тогда я решила: буду и я читать этот псалом. Тогда Господь, может быть, и нашу жизнь сохранит от болезни. Но буду просить у Бога, чтобы не только меня, но и братьев и родителей Он сохранил, чтобы никто из нас не заболел даже. Я выучила слова псалма наизусть и читала их ежедневно, укрывшись где-нибудь в кустах сада или одна в комнате, но чтобы остаться в эти минуты один на один с Богом. Так и вернулись мы в Москву к осени здоровыми, хотя никакой гигиены мы не соблюдали: ели с кустов ягоды, рук не мыли и т. п. А привычка читать псалом осталась при мне, привычка сопровождалась благодарностью к Богу, надеждой и верой на Его милосердие.
А в тринадцать лет я стала понемножку сама молиться. Меня не удовлетворяла совместная молитва. Вечерние правила вычитывались быстро. Усталая от уроков и чтения голова моя была невнимательна и не улавливала священных слов. Ложась спать, я чувствовала, что мне чего-то не хватает, как будто голод какой в душе. Я ведь не молилась; так, скажу только: «Господи, помилуй», — но от всего сердца скажу Богу что-то... Так и начала беседовать с Богом. А искушения уже стеной стояли между мною и Всевышним. Я уже стала сама ходить в храм, стала горячо молиться о мире в семье моей. Вот тут-то сатана и ополчился на меня так, что чуть не погубил. Потом я узнала, что такие искушения были и у святых подвижников. Но те уже были люди умные, а я — глупая девочка. Тяжесть на сердце, отчаяние. Спасла близость к отцу. «Папочка! Мне тяжело. Я ничего не могу тебе сказать, ведь ты — мужчина, а я стесняюсь даже мамы. Позови, пожалуйста, священника мне домой...» Папа не замедлил с этим. И с каким страхом и стыдом я стояла перед стареньким священником. Я еле-еле говорила ему все, что происходило со мной. Я боялась нотаций, кары. Но как гора свалилась с плеч, когда я на свой невнятный лепет услышала всего несколько ласковых тихих слов: «Бог простит... Ты больше так не будешь делать? Хорошо, что ты покаялась, а то началась бы душевная болезнь...»
Царство Небесное этому священнику (кажется, это был отец Борис с Маросейки), который тогда скрывался в Москве, а потом был в ссылке долгие годы где-то в Казахстане.
Начало Второй мировой войны
В 41-м году, когда мы вернулись в школу 1 сентября, нам объявили, что школу берут под госпиталь и что учиться мы больше не будем. Все были как-то растеряны, никто не знал, что ждёт всех впереди. Враг быстро наступал, учреждения эвакуировались, большинство детей уже выехали из Москвы со своими родителями. Но нам было уже по четырнадцать, шестнадцать и семнадцать лет, и мы не считали себя детьми. Многие из наших сверстников пошли работать, нас записали в штаб самообороны, поручив по ночам дежурить на чердаке своего дома и поочерёдно в конторе домоуправления. Для нас это была как бы новая игра. Братцы мои лазали во время стрельбы по крыше, собирали куски снарядов, которые с шумом падали на железо. Ребята приносили домой эти осколки в шапках, хвастливо называя их «наши трофеи». Мама умоляла мальчиков не высовываться, но страха смерти у нас, детей, не было. С вечера, прочитав очередной акафист святому, мы ложились спать в шубах, не раздеваясь, чтобы можно было быстро выскочить из дома, если он начнёт рушиться от бомбы. Дневные и ночные «тревоги» гудели по три-четыре раза в сутки, но мы на них не реагировали. Нам было смешно, когда мы видели соседей, бегущих с узлами в бомбоубежище, чтобы через полчаса возвратиться обратно, а потом снова в панике бежать. Мы твёрдо верили, что, поручив сегодня нашу жизнь святителю Николаю, или преподобному Серафиму, или преподобному Сергию, можно быть спокойным и крепко спать.
Коля ждал призыва в армию, а мы с Серёжей начали учиться в экстернате, что позволяло нам иметь рабочую продуктовую карточку. По этой карточке мы ежедневно получали хлеба на сто граммов больше, чем дети-иждивенцы. Не уехавшие учителя вузов составили программы экстернатов так, чтобы за год ученик мог пройти два класса школы: 7-й и 8-й, как брат мой Сергей, или 9-й и 10-й, как предстояло мне. Но здания зимой не отапливались, дети были голодные, болели, пропускали занятия, и многие бросали учиться через месяц-два. Набирали новых учеников, начинали программу сначала, но все повторялось, так как текучесть не прекращалась. В результате к весне мы едва закончили программу 9-го класса. Слабые, истощённые от голода, мы со страхом ждали предстоящих экзаменов. Учиться было трудно, до позднего вечера мы бегали по Москве, заходя в каждый магазин, чтобы отоварить карточку, иначе к 30-му числу продукты, отмеченные на карточке, пропадали. А если удавалось найти магазин, где что-то давали, то приходилось часами стоять в очереди на морозе. Но мы были счастливы, если, героически отстояв очередь, приносили домой бутылку постного масла или пакетик крупы и т. п. А за хлебом мы поочерёдно шли к шести часам утра в темноту, на мороз, в любую погоду. Надо было получить хлеб пораньше, чтобы успеть потом на занятия, да и белый хлеб бывал только с утра, а в течение остального дня давали только чёрный, в котором было намешано много картошки. И все же трудности военного времени мы переносили с энтузиазмом, с радостью, с гордостью, что и нам Бог послал эти испытания, дал возможность разделять страдания своего народа. А мы страданий пока не испытывали, мы были молоды и веселы.
Война отразилась на лицах родителей озабоченностью. В первые осенние месяцы войны, когда учреждения эвакуировались, народу в столице осталось мало и все искали, чем заняться. Мама устроилась в артель плести авоськи (сумки), но норма, чтобы получить рабочую карточку, была большая, и нам всем приходилось помогать ей. Папа тоже освоил плетение и по вечерам усердно работал челноком.
В конце 42-го года, когда наступила зима, комендант нашего дома №20 приказал следующее: все оставшиеся жильцы (из двенадцати корпусов) должны временно переселиться в корпус №1. Бессмысленно было отапливать пустые корпуса, жильцы которых почти все были в эвакуации. Но и в корпусе №1 (самом большом, восьмиэтажном) почти все квартиры были пусты. Назначили комиссию, начали снимать замки, делать опись оставшегося ценного имущества уехавших хозяев, стали заселять в пустые квартиры других жильцов. Нас постигла та же участь. Дали нам две смежные комнаты в общей квартире. В третьей комнате лежала парализованная женщина. Мама моя стала энергично переносить на третий этаж корпуса №1 те вещи, которые были нужны нам на зиму. Мы быстро переселились и были довольны, так как попали в тёплую квартиру, а в нашей старой был уже мороз. Перед самой Пасхой маме пришла телеграмма из Углича. Дедушка был болен, звал дочку проститься. Мама быстро собралась в дорогу. Она везла с собой табак, водку, то есть те продукты, которые мы получали по карточкам, но не употребляли, а их можно было в провинции легко обменять на картошку, творог и т. п. Продуктовые запасы у нас дома кончались, было голодно, поэтому мы с радостью отправили маму к дедушке. Она просила нас усердно молиться, так как дорога была трудная, фронт был от Углича близко. Мы обещали молиться и, действительно, настойчиво требовали помощи от святителя Николая — помощника в трудах и дорогах.
Эту Пасху мы встретили без мамы. То была последняя Пасха, когда Коля был дома. В ту святую ночь разрешили ходить по улицам, а в войну это запрещалось. Коля пошёл один к заутрене, я с папой собралась к обедне. Коля вернулся домой весь мокрый, потный, с чужой шалью на плечах. Он рассказал, что храм был настолько переполнен, что толпа качалась, как один человек, то вправо, то влево. По окончании службы, когда стали выходить, то и Колю вынесло на улицу, причём на плечах у него оказалась чья-то шаль. Братец очень устал и лёг отдыхать. Нам всем было в тот день очень тоскливо без мамочки. Но разговеться было чем: перед праздником Бог помог мне по карточкам получить сливочное масло. Мы его прятали на Страстной неделе, а в Светлый день благодарили Господа за масло. В тот голодный год это была редкость.
