Эту Пасху мы встретили без мамы. То была последняя Пасха, когда Коля был дома. В ту святую ночь разрешили ходить по улицам, а в войну это запрещалось. Коля пошёл один к заутрене, я с папой собралась к обедне. Коля вернулся домой весь мокрый, потный, с чужой шалью на плечах. Он рассказал, что храм был настолько переполнен, что толпа качалась, как один человек, то вправо, то влево. По окончании службы, когда стали выходить, то и Колю вынесло на улицу, причём на плечах у него оказалась чья-то шаль. Братец очень устал и лёг отдыхать. Нам всем было в тот день очень тоскливо без мамочки. Но разговеться было чем: перед праздником Бог помог мне по карточкам получить сливочное масло. Мы его прятали на Страстной неделе, а в Светлый день благодарили Господа за масло. В тот голодный год это была редкость.
Но вот приехала мама, привезла творогу, яиц, хлеба, картошки и т. п. Радости не было конца, особенно у меня: с меня спала забота — чем кормить семью.
Из рассказов мамы я поняла, что, действительно, путешествовала она чудом, чудесной помощью святителя Николая. Доехала мама из Москвы только до Калягина, дальше пассажирские поезда не ходили, потому что там было уже недалеко до линии фронта. До Углича оставалось маме ехать ещё около двадцати километров. Как быть? Но Господь помог: мама помолилась и попросилась на ночлег в какую-то избу. Мама рассказала хозяйке о своей беде, о том, что не знает, как добраться до Углича. «Вас ко мне не иначе как Бог привёл, — ответила женщина. — Мой муж работает на паровозе. Сегодня ночью воинский состав пойдёт к фронту, пойдёт мимо Углича. Если хотите, то муж спрячет вас в угольный ящик, а около Углича высадит». Мама, конечно, согласилась, дала доброй хозяйке что-то и стала ждать ночи.
Кочегар отвёл маму к паровозу, спрятал её среди глыб угля, сказал, что договорится с машинистом о том, где её удобнее высадить.
— Только, пожалуйста, остановите хоть на секунду поезд, — сказала мама. — Я ведь с грузом, на ходу прыгать не могу.
— Как можно остановить без причины воинский состав? — отвечал кочегар.
Стали подъезжать к Угличу. Поезд шёл все тише и тише.
— Тут переводят стрелки, — сказал кочегар, — мы тормозим поэтому. А вы, как только спрыгнете, так идите по тропе и не оглядывайтесь, не подавайте виду, что вы сошли с паровоза.
— Остановите хоть на секунду, я не могу с грузом прыгать, высоко! — умоляла моя мама.
Кочегар подошёл снова к машинисту, поговорил с ним.
— Сейчас тормознём на секунду, я помогу вам, но не медлите! — сказал он.
Действительно, состав встал, мама соскочила. Не оглядываясь на поезд, она пошла с мешками своими наперевес вдоль железнодорожного полотна, пошла, призывая всех святых на помощь. Но что тут поднялось! Со всех вагонов, как муравьи, посыпались солдаты, которые спрыгивали с криком:
— Что случилось? Почему остановка?
Но кочегар спокойно махал солдатам рукой, показывая, что им надо вскакивать обратно.
— Стрелки, стрелки задержали! — кричал он. — Все нормально!
Поезд набрал скорость и ушёл, а мама шла, сама не своя от страха, от страха и трепета перед милосердием Божиим, Который слышит наши молитвы и не оставляет надеющихся на Него.
Мама застала своего отца живым, но очень слабым. Он был бесконечно рад приезду дочки, просил маму встретить с ним Светлый праздник, а потом уже возвращаться в Москву. Так оно и получилось. Мама обменяла табак и водку, запаслась продуктами, повидалась со своими старинными подругами-монахинями. В двенадцать часов ночи, когда крёстный ход перед заутреней ещё стоял у закрытых дверей храма, мама была одна в церкви, стояла на солее, где только что кончила читать Библию. Вдруг она услышала голос своей матери: «Христос воскресе!» А мать её была в эвакуации в Казани, лежала там в больнице. Вернувшись в Москву, мама послала запрос в Казань. Ей ответили, что мать её умерла под Светлое Христово Воскресение, в двенадцать часов ночи, когда в храме началась пасхальная заутреня.
Дедушка мой Вениамин Фёдорович благословил маму, прощаясь, своим нательным крестом, велел передать крест мне, своей внучке, на молитвенную память. Я потеряла этот крестик, когда перетёрлась золотая цепочка, но честные люди нашли его и вернули мне. Дедушка позаботился также укутать дочку в дорогу меховым тулупом. «Ты поедешь отсюда в машине до самого дома, так надо, чтоб ты не озябла», — сказал мой дедушка.
Этот тулупчик служит нам уже пятьдесят пять лет. В нем мой батюшка разгребал снег около дома, в этот тулуп я закутывала детей, когда они в младенчестве спали в коляске на морозе. И вот теперь, когда мне уже за семьдесят, я не раз в день забираюсь под дедушкин тулуп, греюсь и желаю Царства Небесного доктору Вениамину Фёдоровичу.
В квартиру корпуса № 1, которую мы занимали, неожиданно вернулась хозяйка. То была работница НКВД и сын её — безрукий подросток. Они обнаружили, что в их гардеробе и шкафу недостаёт многих дорогих вещей. Они обвинили нас в краже и подали заявление, чтобы произвести обыск в нашей квартире. Вместе со следователем они перерыли в нашей замёрзшей квартире все углы и сундук, но ничего не нашли. Понятно, переживаний у родителей было много, ведь икон и запретной религиозной литературы у нас было полно. Но мама сообразила, чем все это объяснить, и сказала правду: «Многие наши друзья, когда уезжали в эвакуацию, принесли нам свои вещи на сохранение, так что многое тут не наше».
Однако оставаться в проходной комнате корпуса № 1 было нам уже невозможно: рядом был человек, дышащий на нас злобой и изливающий её ежечасно. Тогда мы начали перетаскивать свои вещи опять с третьего этажа на первый, в нашу старую обжитую замороженную квартиру. Вот тут-то папе и пришла в голову мысль сложить из кирпича в одной из комнат печурку. Он сложил печурку-времянку, вывел в окно трубу. Вместе с папой мы с энтузиазмом добывали топливо, раскапывали во дворе ямы, куда в первые месяцы войны зарыли все снесённые (во избежание пожара) заборы и сараи. Мы привозили дрова и со складов, заставили поленницами весь папин кабинет, который не отапливался. Вся семья наша первую зиму ютилась в кухне и столовой, где была сложена печурка. Плюс пятнадцать считалось уже совсем тепло, а часто температура падала до плюс пяти. Но нам даже завидовали, потому что другие совсем замерзали: достать дрова в Москве было трудно.
Однажды мы с папой и Серёжей везли самодельные сани с дровами по заметённым снегом улицам. Склад был в Лефортове, за кладбищем, и мы в районе Немецкого рынка совсем уже выбились из сил. До дома было ещё около трёх километров. Сказывалось постоянное недоедание, сил не хватало. Мы все чаще и чаще стали останавливаться, папа задыхался, мы с Серёжей были мокрые от пота, а мороз все крепчал. Но вот дошли до небольшого подъёма в гору, и тут сани наши с берёзовыми поленьями врезались в сугроб и застряли. Было ещё светло, но улицы были пусты и покрыты глубоким рыхлым снегом. Тут, видно, папа горячо помолился. К нам вдруг подошёл какой-то офицер, взял верёвку саней и зашагал в гору так быстро, что мы еле за ним поспевали, а потом даже отстали.
— Куда? — спросил военный.
— К Разгуляю, — ответил папа.
Военный довёз нам дрова почти до самого дома и ничего с нас не взял, хотя папа хотел его отблагодарить. Тут нас встретила мама.
— Помяни, Господи, раба Твоего, — сказала она, — если бы не этот офицер, то папино сердце не выдержало бы.
Научная работа отца в войну не прекращалась. Вскоре вернулся из эвакуации Инженерно-экономический институт, где папа преподавал химическую технологию. Правительство заботилось о профессорах, и для них была отведена столовая в центре, где они ежедневно получали прекрасный сытный обед. Но профессора, помня о своих семьях, съедали в столовой только суп, а хлеб, закуску, второе блюдо и даже стакан вина и компота умудрялись сливать в баночки и брать с собой. Тогда для желающих столовую заменили карточкой, называвшейся «сухой паёк». Для отоваривания её выделили специальные магазины, хорошо снабжавшиеся продуктами из Америки: беконом, яичным порошком, копчёной рыбой и т. п. В этом «закрытом» (для других людей) магазине разрешили отоваривать карточки и членов семей профессоров. Тогда мы вздохнули облегчённо, ибо с тех пор питались совсем неплохо (с начала 43-го года).
Большим подспорьем в хозяйстве служили папины огороды, землю под которые давали учреждения, где работали родители. Всего у нас было около пяти огородов, расположенных по разным железным дорогам. На полях мы сажали картофель и капусту. А на участках, данных нам в аренду нашими друзьями, у которых мы раньше снимали дачи, мы выращивали и помидоры, и огурцы, и всякие другие овощи.
Папа очень увлекался огородами, удобрял их химией и всегда получал удивительно большие урожаи. Мы все помогали отцу, он нами руководил, учил сеять, полоть, прореживать и т. д. С ранней весны и до снега папа просто пропадал на огородах, удобряя землю навозом, хвойным перегноем из лесу, устраивая парники. Отец учил нас работать тщательно и с любовью. Он сам прекрасно разбирался, какие вещества вносить под помидоры и салат, какие под корнеплоды, где нужны калийные, а где фосфатные соли. Ведь слеживаемость и гигроскопичность удобрений была темой одной из его научных работ. Он водил нас в сараи, где хранились горы каких-то солей, сам насыпал нам в рюкзаки те или иные вещества, сам запирал и отпирал склады, ключи от которых ему давали на месте. Мы усердно трудились, и к осени наш подвальчик под кухней ломился от картошки, бочек и ящиков с овощами.
