Α. Спасский - Α. Спасский История догматических движений в эпоху Вселенских соборов

Положение Григория на соборе стало колебаться: онъ уже реже началъ посещать собрания, но окончательный ударъ нанесло ему прибытие на соборъ египетскихъ епи–скоповъ во главе съ Тимофеемъ, занявшиииъ александрийскую кафедру после смерти Петра,. Къ своему удивлению они увидели, что все важнейшия дела, интересовавшия ихъ, были покончены. Максимъ, ихъ ставленникъ, осужденъ, и Григорий состоитъ епископомъ столицы. Мелетий скончался, а Павлинъ все–таки не получилъ антиохийской церкви. Понятнымъ становится выражение Григория, что те и другие—египтяне и «высокомудрствующие» съ Востока — «сошлись какъ: вепри (скажу въ подражание траги–камъ), остря другь на друга свирепые зубы и кося глазами». Произошло формальное разделение собора. Египетские епископы предъявили Григорию обвинение, что онъ занялъ кафедру вопреки канонамъ, запрещающимъ переходить изъ одной церкви въ другую. Критический моментъ насталъ для Григория: хорошо сознавая, что онъ является единственной причиной разделения между восточными и египетскими епископами, онъ решился пожертвовать собой ради мира. Какъ пророкъ Иона, онъ готовъ броситься въ море, чтобы спасти весь корабль—и удалился съ собора и изъ Константинополя. Онъ не сумелъ угодить ни той, ни другой стороне и соборъ восточныхъ отказъ его отъ кафедры «почтилъ безпрекословнымъ согласиемъ». На константинопольскую кафедру былъ избранъ Нектарий «мужъ сенаторскаго рода», исправлявший тогда должность претора въ Константинополе. Обстоятельства его избрания темны, и историки V века сосбщаютъ противоречивые разсказы ο немъ. То, что онъ избранъ былъ некрещеннымъ и «облаченный еще въ таинственную одежду, былъ нареченъ епископомъ» — вызвало общее недоумение, и Созоменъ не находитъ другого исхода изъ этого недоумения, какъ только указание на волю Божию. Вернее всего, что онъ избранъ былъ по желанию императора, хорошо зиавшаго его «кроткий нравъ», Въ этомъ отношении характеренъ разсказъ Созомена, хотя онъ прикрашенъ выдуманными историческими подробностями. Императоръ потребовалъ отъ епископовъ списка лицъ, которыхъ они считаютъ достойными занять столичную кафедру; Нектарий, внесенный въ списокъ по желанию Диодора тарсийскаго, близко знакомаго съ нимъ, занималь въ списке последнее место. Императоръ, прочитавъ списоки», остановился пальцемъ на Нектарии и избралъ его ; такое избрание веемъ казалось чудомъ: все спрашивали, кто этотъ Нектарий, какого онъ звания и откуда, а когда узнали, что онъ еще не принималъ таинства крещения, то еще более удивились странности царскаго определения. Богословскаго образования онъ, конечно, никакого не имелъ и иногда, становился въ крайнее недоумение, когда ему предстояло решить какой–нибудь трудный церковный вопросъ., Молодость свою онъ провелъ бурно, но ко времени избрания уже самый почтенный возрастъ гарантировалъ его оть всякихъ излишнихъ увлечений. Восточные епископы приняли избрание его императоромъ единодушно, хотя египетские епископы едва ли были довольны; по крайней мере Западъ, какъ увидимъ ниже, протендовалъ противъ его избрания. Рукоположенный въ епископы, онъ тотчасъ же сделался председателемъ собора, и его подпись значится на первомъ месте. Около 9 июля 331 года соборъ окончилъ свои заседания. Въ докладе имиератору объ окончании собора епископы приносятъ ему благодарность за то, что онъ сделалъ для упорядочения церковнаго мира и утверждения правой веры. О занятияхъ собора они извещаютъ, что прежде всего они возстановили взаимное согласие между собой, потомъ издали краткия определения (συντόμους ορονς) въ которыхъ утвердили веру никейскихъ отцовъ и осудили появившияся после него ереси. Затемъ, для возстановления правильнаго порядка рукоположений и церковной дисциплины установили каноны. Прилагая списокъ всего сделаннаго соборомъ, они просятъ императора особыми грамотами утвердить определения его.

Константинопольский соборъ представлялъ собой полное выражение восточнаго богословия и восточныхъ интересовъ. Уже то одно, что на соборе председательствовалъ Мелетий и потомъ Нектарий, а не Тимофей александрийский, — было знамениемъ времени. Александрийския притязания отвергнуты имъ были во всей силе. Не говоря уже объ осуждении Максима Циника, особымъ правиломъ соборъ постановилъ, что александрийский епископъ долженъ управлять церковными делами только въ Египте. И по адресу Запада онъ далъ сильный отпоръ: вопреки всемъ стараниямъ Рима въ пользу Павлина — Флавианъ былъ поставленъ на антиохийскую кафедру и на все попытки папы подчинить себе Востокъ онъ ответилъ постановлениемъ: «Константинопольский епископъ да имеетъ преимущество чести после римскаго епископа, такъ какъ Константинополь естъ новый Римъ». Ничего более обиднаго нельзя было придумать для Рима (а также и для Александрии), чемъ это правило. Оно, конечно, не было принято римской церковью. Императоръ утвердилъ все постановления собора и въ новомъ своемъ рескрипте, изданномъ 30–го июля, повелевалъ «передать тотчасъ же все церкви епископамъ, исповедующимъ одно величие и силу (virtutis) Отца, Сына и Св. Духа, одну славу и одну честь (claritatis), и темъ, которые состоятъ въ общении съ Нектариемъ въ константинопольской церкви, въ Египте съ Тимофеемъ александрийскимъ, на Востоке (диоцезъ Oriensis) съ Пелагиемъ лаодикийскимъ и Диодоромъ тарсийскимъ, въ проконсулярской Азии и азийскомъ диоцезе съ Амфилохиемъ иконийскимъ и Оптимомъ антиохийскимъ (въ Писидии), въ диоцезе Понта съ Елладиемъ каппадокийскимъ, Отриемъ мелитенскимъ и Григориемъ нисскимъ, въ Мизии и Скифии съ Терентиемъ, епископомъ Томи, и Мартариемъ маркианопольскимъ. Всехъ, кто не вступитъ въ общение съ поименованными епископами, какъ явныхъ еретиковъ, изгонять изъ церквей». Новый рескриптъ выражалъ собой радикальную перемену въ церковной политике Феодосия. Какъ мы видели, эдиктъ 379 года, написанный подъ влияниемъ Асхолия, образцами веры для всей церкви ставилъ Дамаса и Петра (т. — е., западное богословие): онъ основался на незнакомстве императора съ настроениемъ восточныхъ церквей, и его применение на практике, если бы оно осуществилось, повело бы за собой неисчислимыя гибельныя последствия. Более близкия сношения съ восточными епископами и соборъ 381 г. открыли ему глаза на действительное положение делъ, — и въ новомъ своемъ узаконении онъ рекомендуетъ авторитетами лишь однихъ восточныхъ епископовъ. Дамасъ совсемъ не названъ, влияние александрийскаго епископа ограничивается лишь Египтомъ. Любопытно, что въ рескрипте не упомянутъ ни Павлинъ, ни Флавианъ. Очевидно, Феодосий не терялъ еще надежды на взаимное примирение ихъ и предоставлялъ свободу для новыхъ попытокъ въ этомъ налравлении.

Въ связи съ деятельностъю собора 381 года стоитъ вопросъ ο происхождении Константинопольскаго символа веры. Изъ всехъ многочисленныхъ вероизложений, въ такомъ обилии порожденныхъ четвертымъ векомъ, константинопольскому символу принадлежитъ исключительное положение: только онъ можеть быть названъ вселенскимъ символомъ въ подлинномъ и точномъ смысле этого слова. Не только местные символы веры, которыми была такъ богата древняя церковь, но и никейское изложение, съ такимъ упорствомъ достигшее победы къ концу IV века, должyы были постепенно уступить свое место, и теперь константинопольский символъ является не только господствующимъ, но и оффициальнымъ символомъ у всехъ хриетианскихъ исповеданий, несмотря на все разнообразие ихъ догматики. Традиция, укрепившаяся въ церкви со дней Халкидонскаго собора и приписывавшая происхождение его собору 150 отцевъ въ Константинополе при императоре Феодосии Великомъ, прочно держалась въ науке до конца XVIII века. Первое, что поколебало эту традицию въ ученомъ мире и возбудило сомнение въ ней, было наблюдение, сделанное еще Тильмономъ, что изъ двухъ символовъ, помещенныхъ въ конце сочинения Епифания кипрскаго «Анкоратъ», одинъ представляетъ собой чрезвычайно–близкую аналогию символу, известному подъ именемъ символа константинопольскаго собора, а такъ какъ Анкоратъ, по собственному указанию его автора, былъ законченъ около 373/374 года, то для всехъ стало яснымъ, что если константинопольский соборъ и действи–тельно издалъ какой–нибудь символъ, то во всякомъ случае не новый, а уже готовый, находившийся въ церковномъ употреблении за 7—8 летъ до созвания его. Мысль Тильмона была подхвачена известнымъ изследователемъ символовъ Каспари и английскимъ ученымъ Хортомъ, развита съ большимъ знаниемъ дела и ученымъ авторитетомъ и теперь предлежитъ намъ въ качестве целой теории ο происхождении константинопольскаго символа, лучшимъ изложениемъ которой является статья проф.. А. Гарнака, напечатанная въ Real–Encyclopadie fur protestanische Theologie und Kirche. Даже независимо отъ существования символа у Епифания, — говоритъ А. Гарнакъ, — можно утверждать, что константинопольский соборъ не составлялъ и не могъ составлять подобнаго символа. Соборъ не былъ вселенскимъ и определения его не были признаны всей церковью. Въ древнейшихъ кодексахъ его правила не встречаются и когда они появляются впервые на светъ, они въ древнихъ спискахъ присоединяются къ правиламъ Халкидонскаго, 4–го вселенскаго собора, — фактъ, показывающий, что всеобщаго церковнаго признания константинопольский соборъ достигь только съ половины пятаго века. Среди всехъ немногихъ памятниковъ, оставшихся после этого собора, символа и не встречается и современныя ему известия ничего не говорятъ ο немъ. Первое правило его гласитъ: «вера 318 отцевъ, собравшихся въ Никее вифинской, да не отменяется, но да пребываетъ господствующей (μένειν κνρίαν) и историки Сократъ, Созоменъ и Феодоритъ говорятъ только объ утверждении никейскаго символа. Еще важнее, что Григорий Богословъ, лично присутствовавший на соборе, въ пространномъ своемъ письме, написанномъ къ Кледонию по вопросамъ веры, упоминаегь только ο никейскомъ символе, хотя и сознаетъ недостаточность его въ учении ο Духе. Западъ высказалъ не мало упрековъ по адресу константинопольскаго собора, но среди этихъ упрековъ мы напрасно стали бы искать указания на какое–либо пополнение никейскаго символа или замену его новымъ со стороны собора, — тяжкое преступление, которое не могло бы остаться незамеченнымъ со стороны западныхъ, — да и сами восточные въ своемъ послании 382года указываютъ только на никейский символъ, какъ на вполне достаточный для крещения. Третий вселенский соборъ, собиравшийся въ Ефесе въЗЗ–м году, въ первомъ же заседании своемъ прочелъ никейский символъ и внесъ его въ свои акты; ни ο какомъ другомъ символе онъ не зналъ; тоже наблюдается и на разбойническомъ соборе 349 года. Итакъ, за все время отъ 381 до 451 года, когда на Халкидонскомъ соборе впервые провозглашенъ былъ символъ 150 константинопольскихъ отцовъ, не наблюдается ни одного следа существования этого символа, ни на Востоке, ни на Западе, ни у церковныхъ, ни у еретическихъ писателей. Къ этимъ внешнимъ основаниямъ присоединяются и внутренния. Сравнение константи–нопольскаго символа съ никейскимъ показываетъ, что, не говоря уже ο 3–емъ его члене, содержащемъ учение ο Духе Св., онъ совершенно отличенъ отъ него и въ первыхъ двухъ частяхъ, и вообще покоится на какомъ–либо другомъ основании, хотя и вмещаетъ въ себе часть подлинно — никейскихъ выражений. Въ немъ совсемъ опущены следующия слова никейскаго символа: τοίτ έστϊν εκ της ούσίας του πατρός, θεον εκ θεοί, τα τε έν τω οιράνω καϊ τά εν τη γη (2 чл.) и анафематизмы; 2) добавлено: ποιητήν οίρανοι καϊ γης (1 чл.). προ πάντων τών αιώνων (2 чл.), έκ τών οίρανών къ слову «сошедшаго», έκ πνεύματος αγίου καϊ Μαρίας της παρθένου (отъ Духа Свята и Марии Девы), къ слову «вочеловечившагося», οταυροθέντα τε, υπερ ημών έπϊ Ποντίου Πιλάτο καϊ (распятаго за насъ при понтийскомъ Пилате и) предъ словомъ «страдавшаго», κατά γραφας (по писаниямъ) после «воскресшаго въ третий день», καϊ καθεζόμενον έκ δεξιών του πατρός (и седящаго одесную Отца) после «взошедшаго на небеса»; πάλιν μετά δόξη (опять со славой) къ словамъ «имеющаго прийти» ; оυ της βασιλείας ούκ εσται τέλος (и царству котораго не будетъ конца) 3): наблюдаются также непонятныя различия въ положении отдельныхъ словъ и ихъ взаимной связи: въ 1–мъ члене слово «ποιητήν» (творца) перенесено на другое место; «μονογενή» (единороднаго) присоединено къ выражению «Сына Божия», какъ приложение и съ членомъ; вместо «γεννηθέντα έκ του πατρός» (рожденного отъ Отца) поставлено «τον έκ του πατρός γενηθέντα, все члены христологической части символа за исключениемъ οταυρω&έντα соединены между собой частицей καϊ (и); наконецъ, въ 3–мъ члены выражение никейскаго символа «καϊ είς τό πνεϋμα τό αγιον’ (и въ Духа святаго) переставлено въ «καϊ είς τό αγιον πνεύμα. Общий результат этого сравнения можетъ быть выраженъ въ следующихъ цифрахъ: 4 опущения, 10 прибавокъ и 5 стилистическихъ изменений, такъ что изъ 178 словъ константинопольскаго символа только относителъно 33 можно более или менее основательно предполагать, что они заимствованы изъ никейскаго символа: все остальное взято откуда–то со стороны. Всякий внимательный читатель при виде такого положения делъ не будетъ уже утверждать, что константинопольский символъ есть только модифицированная рецензия никейскаго и придетъ къ несомненному заключению, что или въ основе его лежитъ какой–либо другой символъ или онъ самъ представляетъ собой совершенно особый символъ, только съ никейскими вставками. И именно указанныя небольшия отклонения константинопольскаго отъ никейскаго доказываютъ это. Те или другия большия прибавки можно еще такъ или иначе объяснить, но есть исключения, заслуживающия особеннаго внимания. Таково прежде всего опущение словъ: «т. — е., изъ сущности Отца» «Бога отъ Бога». Мыслимо ли это, чтобы более, чемъ 100 никейски убежденныхъ епископовъ на соборе, созванномъ въ то время, когда арианство было еще сильно, — большая часть изъ которыхъ давно уже сражалась подъ знаменемъ никейскаго символа, — решилась изгладить изъ символа важнейшия его выражения? И кто можетъ успокоиться на возможной уловке, что они удержали άμοουσιος и зачеркнули однозначущее съ нимъ слово? Никто еще въ течение всего промежутка отъ 325 года до 381 не осмеливался произвести какое–либо сокращение никейскаго символа, и темъ более не могъ сделать этого соборъ, такъ единодушно провозгласивший неизменное торжество его. Къ такому же отрицательному выводу ведутъ и две прибавки: πρό πάντων των αιώνων и κατα, γραφάς. Нужно помнить, какъ никейские отцы боялись ввести какой–либо временный моментъ во взаимныя отношения Отца и Сына, такъ какъ онъ всегда могъ подать поводъ къ злоупотреблениямъ и они решительно устранили ихъ при переработке Евсевиева символа, какъ слова неуместныя. И если бы теперь константинопольский соборъ снова внесъ эти слова въ церковный символъ, то этимъ самымъ онъ не оправдалъ бы всехъ техъ искажений и переменъ никейскаго символа, какия были предпринимаемы ранее его противникамй ? Точно также и выражение «по писаниямъ», особенно после споровъ, наполнявшихъ собою последние годы Констанция, стало сомнительнымъ и искренний никеецъ никогда бы не могъ одобрить его внесения въ символъ. Но наиболее важныя недоумения вызываетъ собой третья часть константинопольскаго символа, трактующая ο св. Духе. Мы видели, что соборъ съ особеннымъ вниманиемъ отнесся къ явившимся на его заседания противникамъ учения ο единосущии Духа съ Отцомъ, долго убеждалъ ихъ присоединиться къ никейскому символу и, когда все старания его не увенчалисъ успехомъ, онъ осудилъ ихъ, какъ отказавшихся признать никейскую веру. Также «очевидно и то, что догматический тонъ, изданный соборомъ, хотя онъ и не дошелъ до нашего времени, содержалъ въ себе полное признааие единосущия Духа съ Отцомъ и Сыномъ». Но каковы же предикаты, придаваемые Духу въ константинопольскомъ символе? Ожъ не выражаегь ясно Его единосущия и удовольствуется выражениями: «господствующий (τό κύριον), животворящий, отъ Отца исходящий, со Отцомъ и Сыномъ споклоняемый и сславимый, говоривший чрезъ пророковъ». Правда, все эти слова могутъ быть легко истолкованы въ смысле единосущия, но прямо и точно они его не заключають въ себе. Для начала 60 — хъ годовъ и въ противовесъ грубому арианству они были достаточны, но къ 380 году, когда продолжали раздаваться энергическия нападки на учение ο единосущии Духа, могъ ли соборъ ограничиться только эиими общими фразами ? Разве и пневматомахи этого времени не учили, что Духъ есть Господь и животворитъ? разве и они не могли принять тезиса ο споклонении и ο спрославлении Его съ Отцомъ и Сыномъ? Формула, содержащаяся въ константинопольскомъ символе, никогда бы не могла закончить споры ο св. Духе и не повлекла за собой осуждения пневматомаховъ. Очевидно, она не была последнимъ словомъ собора въ вопросе ο Св. Духе и онъ не могъ выразить свою веру въ единосущие Духа въ такихъ недостаточно определенныхъ фразахъ. Вместе съ темъ становится яснымъ и то, что константинопольский символъ не могъ быть ни произведениемъ этого собора, ни новой ревизией никейскаго вероизложения, составлен: но и членами его. Источникъ его, вероятнее всего, лежалъ въ какомъ–нибудь крещальномъ символе местной церкви, обработанномъ въ никейскомъ и антидухоборческомъ направлении на пространстве времени отъ 362 до 380 г. Где же нужно искать этотъ загадочный символъ? Ясный ответъ даетъ сообщаемое Епифаниемъ вероизложение, предвосхитившее содержание константинопольскаго символа за 8 летъ. Но, какъ уже заметилъ Каспари, Епифаний не самъ составлялъ этотъ символъ: онъ передаетъ его для церковнаго употребления, какъ символъ дошедший до него въ качестве уважаемаго исповедания и ο происхождении его замечаетъ: «эта вера передана намъ отъ святыхъ апостоловъ и въ церкви святаго города отъ всехъ вместе святыхъ епископовъ числомъ свыше трехсотъ десяти». Эти слова непонятны и по крайней мере въ одномъ месте испорчены; темъ не менее они съ достаточною ясностью говорятъ, что Епифаний сообщаетъ памфилийской церкви этотъ символъ въ качестве апостольско–никейскаго. Уже старый ученый Герхардъ Фоосий былъ удивленъ сход–ствомъ, наблюдаемымъ между символомъ церкви иерусалимской и символомъ, сообщаемымъ Епифаниемъ, английский же изследователь Хортъ довелъ его до очевидности. Какъ показываютъ изыскания Хорта, такъ называемый константинопольский символъ есть ничто иное, какъ крещальное исповедание иерусалимской церкви, только вновь проредактированное, обогащенное никейскими формулами, а также правиломъ веры (regula fidei) отнссительно Духа. Вся первая часть сжмвола константинопольскаго (о Боге Отце) и вторая (о Боге Сыне) до слова «вековъ» (τών αιώνων) буквально тожественна съ иерусалимскимъ символомъ. Третья часть его (о Св. Духе), правда, существенно отличается отъ последняго, но эти отступления въ константинопольскомъ символе объясняются влияниемъ на него со стороны другихъ символовъ, изъ которыхъ одинъ находится въ апостольскихъ постановленияхъ, а другой употреблялся въ антиохийской церкви. Новые предикаты, какие здесь, въ символе константинопольскомъ, прилагаются къ Св. Духу, лучше всего исторически объясняются чрезъ сравнение ихъ съ посланиемъ Афанасия къ Серапиону. Такимъ образомъ, въ символъ Епифания или, что тоже, въ константинопольскомъ символе мы имеемъ символъ древне — иерусалимский, только вновь пересмотренный между 362 — 373 годами. Около 373 — 374 года этотъ символъ былъ въ употреблении въ иерусалиме и вообще въ Палестине, вероятно;, — въ Кипре, а можетъ быть, — и въ Памфилии. Кемъ сделанъ пересмотръ иерусалимскаго символа, въ этомъ едва–ли можно сомневаться. Хортъ путемъ строгаго анализа теологии Кирилла и сравнения ея съ символомъ Епифания ясно доказалъ, что авторомъ этой рецензии былъ именно этотъ иерусалимский еиископъ. Кириллъ со своимъ деломъ пересмотра своего местнаго символа не стоялъ одиноко. Мы уже видели выше, что эпоха 60 — 70 годовъ IV–го века характеризуется новымъ символьнымъ творчеетвомъ отделыныхъ восточныхъ церквей, выражавшемся въ внесении въ местные символы никейскихъ выражений. Однимъ изъ такихъ примеровъ переработки местнаго символа въ никейскомъ духе и является символъ, находящийся у Епифания.