Потому, что иначе рядом с Богом-Словом не мог бы существовать человек Иисус — были бы сожжены все законы химии и биологии, по которым развивался и жил его организм. Выращивая радом с Собой человека, Бог сознательным усилием подавлял Свою природную чудотворность. Божественная природа Христа отменяла эти законы, но Его разум и воля вновь предписывали их Иисусу. Но не те, которые управляли человеческими телами раньше, а немного другие. В процессе возмужания Христа как человека, в его лице создавался Им же, как Богом, новозаветный человек, который при желании может спастись. В этом и состояло главное чудо всех времен, сотворенное для нас с вами.
Что же касается других чудес Иисуса, то многие из них были артефактом Его Божественности. Сколько же их было? Апостол Иоанн жаловался: "Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг" (Ин. 21, 25).
Ему виднее — он неотлучно был при Иисусе.
Притчи о Небесном Царствии, составляющие содержание тринадцатой главы Евангелия от Матфея, представляют собой самое известное широкой публике место Нового Завета, и в то же время самое непонятное. А это очень плохое сочетание, поскольку, если что-то хорошо известно, возникает иллюзия, что это и хорошо понятно, и на этом процесс знания останавливается, иногда даже и не начавшись.
Спросите первого попавшегося верующего, что такое притчи о Царствии, и скорее всего вы услышите следующее: это призыв к спасению, разъяснение того, что главной целью человеческой жизни должно быть его обретение. В общем, агитация и пропаганда.
Но всякий агитатор и пропагандист старается говорить как можно понятнее и доходчивее, чтобы его словам вняло как можно большее число людей. А Иисус делает все наоборот: прибегает к иносказаниям, напускает какого-то тумана. Почему же Ему было не сказать обо всем прямо и четко, не разжевать и не положить в рот, если Его цель состояла в наборе максимума Своих последователей, в вербовке максимума душ?
Эта несообразность свидетельствует о том, что мы совершенно неправильно понимаем суть дела спасения, а значит, и не можем успешно спасаться. Но ведь спастись — это важнее всего остального, значит, нам необходимо во что бы то ни стало разобраться в этом парадоксе и ответить на вопрос, почему притчи?
Между прочим, ученики именно об этом и спросили Иисуса, так что никаких домыслов мы можем не строить. Спросили и получили однозначный ответ. Но мы, читая Евангелие, почему-то всегда пропускаем его мимо ушей, будто это что-то второстепенное, сказанное просто для гладкости речи. А в нем-то все и раскрывается. Давайте же вслушаемся в ответ Иисуса внимательно.
"Для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: дня того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет" (Мф. 13, 10).
Что это означает? Слова сии звучат для нас странно и даже пугающе. Настолько пугающе, что мы подсознательно не хотим в них вдумываться, инстинктивно чувствуя в них что-то неожиданно жестокое, к чему мы не готовы. Нам хочется отмахнуться от них, поскорее перейти к следующим фразам. Сквозь эти слова просвечивает совсем не тот образ Христа, к которому мы приучены, и мы предпочитаем не менять его и оставить все как есть. Но считать Христа не Тем, Кто Он есть на самом деле, значит, не быть христианином. Так что вдуматься все-таки надо.
Как бы это ни расходилось с общепринятыми представлениями об Иисусе, как проповеднике и вербовщике, факт остается фактом: Он специально говорил так, что Его трудно было понять. Он пользовался особым языком, к которому надо было иметь ключ, я давал затем ключ только тем Своим ученикам, которых готовил к апостольскому служению. Они с трудом осваивали этот ключ, так что Иисусу приходилось проводить с ними повторные тренировки. Один раз Он учил их на примере притчи о сеятеле, другой раз на примере притчи о плевелах, и оба раза делал это скрытно от остального народа. "Сеятеля" стал объяснять лишь тогда, когда они "приступили к Нему", то есть подошли настолько близко, что можно было говорить только им, понижая голос, а "Плевелы" вообще растолковал после того, как "отпустил народ" и вошел с учениками в дом. [1]
Что напоминает нам такое поведение? Хотим мы этого или нет, в памяти тут сразу возникает то, как вели себя торговцы ложками, развозившие когда-то свой товар по всей России. Они создали специфический жаргон, названный "феней", который был непонятен непосвященным и поэтому давал им возможность прилюдно договариваться о политике цен и разных других "маленьких хитростях" (потом этим жаргоном воспользовались гастролирующие музыканты). Другая аналогия, менее приятная, — жаргон "блатных", по которому они сразу узнают друг друга и тоже могут с его помощью скрыть что-то от слушающих их "фраеров". В общем, мы имеем тут типичный эзотерический язык, средство корпоративного общения. К нему прибегают в тех случаях, когда хотят передать некоторую информацию, предназначенную только своим и скрываемую от чужих. Неужели, Иисус в Своих притчах действует именно так? Утаивает информацию о Небесном Царствии от тех, кто не особенно хочет ее получить? "Кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет". Кто не торопится спасаться и слушает проповедь о спасении невнимательно, того Я нарочно буду убивать с толку, пусть гибнут…
Может это не совсем так, но тут проглядывает совсем другая концепция спасения, чем та, которая является сегодня столь популярной. Христос не тянет к Себе сомневающихся и колеблющихся, а ставит пред ними дополнительный барьер: не захотите его преодолеть, тем хуже для вас. Он не сглаживает различия между теплыми и прохладными, а увеличивает их, согревая теплых и еще больше остужая прохладных. Он не нивелирует людей, а размежевывает их. Размежевание в некотором смысле можно назвать сквозной идеей Нового Завета: место, которое мы обсуждаем, находится в его начале, а в самом его конце всплывает опять: "Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще" (Откр. 22, 11).
Зачем нужна эта поляризация, легко понять из притчи о плевелах. Рабы сказали хозяину поля: "хочешь ли мы пойдем, выберем их? Но он сказал; нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе и то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу Мою" (Мф. 13, 28). Смысл того, чтобы ждать до осени, ясен: только что взошедшая зелень вся почти одинакова, но если дать ей подрасти, естественные различия между полезной культурой и сорняками станут проявляться все отчетливее и в конце лета разложить их на две кучки будет совсем легко. Внешнее размежевание здесь обличает отсеивание одного от другого, поэтому, если бы хозяин мог каким-то искусственным способом его усилить, он сделал бы это (например, применил бы какое-то опрыскивание, делающее пшеницу желтой, а сорняки — синими). Так вот, Иисус и применяет такой искусственный способ для усиления поляризации человеческого рода на праведных и нечестивых: таким способом является эзотерическое проповедование языком притч. Строго говоря, это даже не проповедование, а тайное обращение к "верным" с целью еще больше укрепить их в верности и еще дальше отвести от ненадежных, чтобы эти две группы не смешивались между собой.
Таким образом, дело Христова спасения — не набор, а отбор. Для большинства это будет неожиданностью, но это так. Читатели могли сами убедиться, что никакого иного вывода на основании евангельских текстов сделать просто невозможно. Иной вывод делается нами лишь потому, что мы предпочитаем оптимистическую ложь грозной правде.
Концепция "агитации" или "набора" кажется нам более гуманной, чем концепция отбора, а поскольку мы считаем Христа великим гуманистом, нам трудно взглянуть на вещи объективно. Образ Христа агитатора заключает в себе больше снисходительности, а это-то как раз нам и нужно. Нам хочется, чтобы Он был вербовщиком, уговаривателем: раз Он уговаривает нас спасаться, значит, Ему это очень нужно, значит, Он не будет нас строго судить на Своем Суде. Вот какова подсознательная логика, настраивающая нас против идеи отбора. Ведь отбор есть нечто беспощадное, это прокрустово ложе: кто не подойдет по размерам для рая, тот отправится в ад и никакие мольбы ему не помогут.
Тем не менее христианство есть отбор, и та "щадящая" трактовка Евангелия, которую мы впитали, есть не что иное, как проявление общей тенденции нашей цивилизации: долой страх Божий! Зачем ей это надо? Затем это надо тому, кто эту цивилизацию выпестовал и кто сегодня вдохновляет ее во всех основных ее проявлениях, — персонажу, хоть и невидимому, но, по достоверным сведениями, имеющему рога и копыта. Не имея своей собственной онтологической жизни, он существует лишь всасываемыми им в себя нашими жизнями, которыми ему удается овладеть, поэтому каждая неспасенная человеческая душа есть для него еще одна порция пищи, еще один объем горючего, продляющий его заимствованное бытие. Если бы этой подпитки не было, он давно зачах бы и увял, а чем ее больше, тем пышнее он расцветает своим злым цветом. Естественно, что всю хитрость своего изощренного ума он употребляет на то, чтобы отвратить нас от спасения, и одна из сравнительно недавно изобретенных им для нас ловушек оказалась особенно эффективной. Раньше он через очарованных им писателей и общественных деятелей поносил Евангелие, оспаривал его подлинность, высмеивал христианские догматы и т. п. Но это становилось все менее успешным, поскольку и исторические документы, и археологические раскопки, а в последнее время и результаты естественных наук стали все более подтверждать Священное Писание. Тогда он сменил стратегию: стал изо всех сил поддакивать Евангелию и содействовать его тиражированию и распространению, но, поддакивая, незаметно перемещал акценты таким образом, что эта спасительная книга начала переходить в свою противоположность. Теперь мы читаем Евангелие, а он потирает руки и хихикает: имея глаза, мы не видим и, имея уши, не слышим.
