С одной стороны, было неплохо, что гнев старца пал на бессловесную тварь, а не на меня, но с другой, — жить с человеком, который считает маленькое болотное существо монстром — всё‑таки страшновато.
— Понял, отец Вениамин! Но как мне тогда её называть?
— «Оно»! И никак иначе!
— Оно?
— Оно! Ужас пустынников, ядовитое дыхание лукавого, жесточайшее искушение, ржа молитвы, кошка антихриста. Ах, это я уже говорил… — Старец почесал седую бороду.
И тут я не выдержал:
— Да возможно ли такое?! — Вскричал я. — Это ведь ля… оно лишь зверь, жалкое бессмысленное земноводное! Разве можно питать к нему ненависть? Простите, геронта, можете меня выгнать — ваше право, но я скажу своё слово: так считать — просто богохульство!
— Богохульство? — Старец неожиданно улыбнулся. — Оно окрутило тебя, сын мой, как я могу тебя выгнать теперь, когда ты пленён тьмой? Оно ворует у меня молитву уже более пятнадцати лет, я уже не говорю о душевном мире и сосредоточении духа, псалмопении и безмолвии. Ты думаешь, почему я поменял безмолвие на «уроки смирения»?
— Неужели из‑за… него?
Отец Вениамин как‑то странно улыбнулся и крепко, обеими руками, взял меня за плечи.
— Бери фонарик и тяпку для прополки кабачков, храбрый воин Христов. Пора покончить с этим! Нанесем тьме удар!
— Удар?
— Да! Я много раз пытался разыскать это чудовище, но оно всегда ускользало от меня. Но теперь, чует моё болезнующее сердце, вместе с тобой, славный мой подвижник, мы разыщем и уничтожим вора,
расхищающего покой нашей кельи. Вперёд, Николай, раб Божий. И да поможет нам Бог!
Героический пафос последней тирады делал её невообразимо комичной, учитывая «опасность» нашего противника. Но вместе с тем, эта фраза содержала в себе столько лестных определений, касающихся меня, что я растаял, словно январский снег, который хоть изредка, но выпадает и в Греции. Я быстро разыскал фонарик и тяпку для уничтожения «первого врага молитвы» и вышел к старцу, который был собран и сосредоточен.
— Идём! Твори про себя Иисусову молитву, понял?
Я уверенно кивнул в знак согласия.
— Да, отче. Но, вот, не знаю, смогу ли я убить… это.
Отец Вениамин задумался.
— Будь это сосуд дьявольский или самостоятельная сила… животное, я всё равно уничтожу его!
— Да, но…
— Никаких но! Иди на дьявольское пение, но не упускай молитву, слышишь? Главное обнаружить его, а я уж сам позабочусь, чтобы оно замолчало на веки вечные.
включай, чтобы не спугнуть!
— Я понял, геронта.
Мы вышли из кельи и, крадучись, пошли на кваканье бедной лягушки. Я читал про себя молитву, моё сердце было переполнено жалости к старцу, воспылавшему такой ненавистью к какому‑то животному.
Однако ещё один вопрос занимал меня
— имеет ли в виду старец какое‑то конкретное существо или же лягушек как вид. Ведь если он думает, что дьявол лишает его молитвы посредством лягушачьего кваканья, то оставаться в этой келье больше не имело смысла — того и гляди, старец заставит избивать всех лягушек в округе, а местность близ кельи довольно сырая. Если же он разыскивает какое‑то мифическое существо, типа дракона, единорога, левиафана или василиска, — тогда другое дело: убив одну лягушку, он решит, что поразил самого дьявола и надолго успокоится.
Лягушка замолчала.
— Тсс! — произнес отец Вениамин едва слышно, остановившись у колючего кустарника. — Заходи слева, Коля, оно здесь, я слышу. Как только я включу фонарь,
включи и ты свой. Главное не упустить чудовище, Коля, я надеюсь на тебя. — Он забрал у меня тяпку, и мы замерли в ожидании атаки.
Неожиданно в полной тишине снова зазвучало лягушачье соло.
И тут я представил, как сейчас старец ударит по беззащитному существу тяпкой для прополки кабачков, и нервно затрясся. Могу ли я без ущерба для собственной души потакать чудовищным причудам старца? Ведь ответственность за это безумие кровавым пятном ляжет и на мою совесть. Для меня эта пауза стала моментом истины. Я включил фонарь и зашипел что было мочи, стараясь спугнуть ни в чём не повинное животное:
— Кшш, кшш!
— Безумец, что ты делаешь?! Какое помрачение! Помоги тебе Господь! — завопил старец.
Он тоже включил свой фонарь и направил его в терновник.
На большом валуне в лучах наших фонарей, как ни в чём не бывало, сидела крупная зелёная лягушка. Она и не думала убегать. Словно не замечая нашего присутствия, лягушка продолжала квакать, надувая зелёный пузырь на шее. И тут я увидел, что старец уже занёс над ней орудие убийства.
— Отец Вениамин, опомнитесь! Не позорьте вашу схиму, — заорал я. — Вспомните о вашем призвании и чине. Как можно питать столь великую злобу к этому бессловесному существу?
Отец Вениамин опустил тяпку и рассмеялся так, что у меня мурашки побежали по спине — неужели мой бедный старец в прелести!
— Коля! Ты видишь? Оно даже не боится нас. — Отец Вениамин ткнул пальцем в сторону невозмутимой лягушки. — Ты когда‑нибудь видел, чтобы лягушки так себя вели? Николай, прозри, наконец, — оно нас совершенно не боится. Ни капли! Оно не верит, что мы сможем уничтожить его. Сын мой, она квакает так спокойно, с таким презрением, как будто нас вообще не существует. — Старец вновь занёс над лягушкой тяпку. — Но я прекращу эти дьявольские литания раз и навсегда.
— Отец Вениамин, может быть ля… оно просто испугалось нас, и находится в состоянии шока. Даже я сейчас боюсь вас!
Старец посмотрел на меня так, что стало ясно, кого из нас двоих он считает сумасшедшим, и в третий раз взмахнул тяпкой:
— Рассадник зла, демон, таящийся под маской невинности! Ты можешь ввести в заблуждение целый мир, но не меня. Будь проклят дьявол и его зелёный истукан! Получай же, бестия!
«Всё, завтра ухожу», — подумал я и закрыл глаза, не желая видеть убийство невинной твари.
И тут, за какое‑то мгновение перед сокрушительным ударом тяпкой, лягушка сказала:
— Аллилуйя.
…Если бы я был один, то подумал бы, что это слуховая галлюцинация от недосыпания, плохого питания, да и, паче всего, от психического переутомления, вызванного постоянными нападками и оскорблениями старца. Но ведь и отец Вениамин, так и замерший с занесённой тяпкой, тоже пребывал в изумлении, едва ли не большем, чем я сам. Лягушка, тем временем, возвратилась в свой чин земноводных и, оттолкнувшись задними лапками от валуна, скрылась в кустарнике.
Через минуту, придя в себя, ошеломленный старец скорбно посмотрел на меня.
— Какой безумный, оказывается, я старик, Коля! Ведь написано же в Писании: всякое дыхание да хвалит Господа. Оно ведь прославляло своего Создателя, а я злобствовал на неё. Оно… она безгрешная тварь Божья, а дьявол столько лет учил меня ненавидеть её. Пятнадцать лет я думал, что служу и молюсь Богу, а это она молилась… лягушка. — Отец Вениамин схватился руками за голову и медленно осел на тот самый валун, что едва не стал лягушачьей плахой. Я впервые видел его таким — казалось, он сейчас заплачет от переполнившей его сердце скорби. Он долго бы так сидел, если бы я не взял его под руки и не отвел в келью.
После этого случая старец смирился. Конечно, мне регулярно доставалось от него, но оскорблений стало гораздо меньше, а за наиболее резкие слова отец Вениамин, когда гнев его стихал, даже просил у меня прощения. С той поры старец взял привычку читать себе под нос вместо Иисусовой молитвы стих псалмопевца, что запал ему в душу: «Всякое дыхание да хвалит Господа». Правда, в отношении к лягушке у него появилась другая крайность, которая, конечно, не была столь опасна, как первая, но жизнь мою слаще не делала. Теперь отец Вениамин начал сверять с её кваканьем время нашей молитвы.
Если в старые добрые времена большинство обителей и келий Святой горы жило по византийскому времени, и монахи начинали повечерье с заходом солнца, то мы сверяли своё время с кваканьем лягушки. Единственное отличие было в том, что будила она нас на полунощницу, а не на повечерие. Если в какой‑нибудь день земноводное почему‑то молчало, мы начинали полунощницу с рассветом.
Старец таким образом словно просил у лягушки прощения за свою многолетнюю злобу и отсекал перед ней, как перед старцем, волю, не боясь прослыть безумцем. Я же не только благодарил Бога за подобное вразумление, но с того дня стал внимательно смотреть под ноги, чтобы ненароком не наступить на какую‑нибудь тварь Божью.
В душе я, конечно, посмеивался над чудачествами отца Вениамина, но, честно говоря, его искренность, как в ненависти,
так и в покаянии, вызывала у меня уважение. За одно это я возлюбил своего старца.
Отец Вениамин благословил до времени никому не говорить об этом случае, и я молчал до сих пор.
Агасфер (вечный жид) — еврей, который, Божьим проклятьем, не может умереть. Другие имена Агасфера — Эспера — Диос (надеющийся на Бога), Бутадеус (ударивший Бога), Картафил (сторож претория). Во время страдальческого пути Господа нашего Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста Агасфер отказал ему в кратком отдыхе и велел идти дальше. За это ему самому отказано в покое могилы, до Второго пришествия Христова он обречен из века в век безостановочно скитаться, подобно Каину, которого Бог также обрек на проклятье, запретив лишать его жизни.
