Текст «Братьев Карамазовых»:
«Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: „Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле“…» (14, 29).
Прецедентный текст (Библия):
«…Я – Господь, творящий милость, суд и правду на земле; ибо только это благоугодно Мне, говорит Господь» (Иер 9:24).
Текст «Братьев Карамазовых»:
«Итак, принимаю Бога и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость Его, и цель Его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в слово, к которому стремится вселенная и которое само „бе к Богу“ и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность» (14, 214).
Прецедентный текст (Библия):
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин 1:1–2).
Здесь следует подчеркнуть, что в данном случае мы имеем дело со специфическим библейским параллелизмом. В романном фрагменте перед нами заведомо кощунственное извращение «первоисточника», но все-таки с ним именно соотносится и это извращение, цена которого как раз параллелью с Библией и определяется.
Текст «Братьев Карамазовых»:
«– Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию» (14, 217).
Прецедентный текст (Библия):
«И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт 1:26).
И опять, как и в предыдущем примере, мы видим здесь прямо-таки кощунственные обращения с «первоисточником» (текстом Библии). Кощунственность эта, однако, опять-таки не отменяет общего хода вещей: фрагменты из романа по-разному в каждом особом случае, но всегда так или иначе экранируются на параллельный текст Библии.
Несомненно, здесь еще многое можно было бы сказать о смысловом богатстве библейской формулы «первая любовь», но, как мы оговаривались в свое время, мы не видим необходимости силиться исчерпать всё мыслимое содержание любой из тех аллюзий, которые включаем в свое обозрение. Мы лучше завершим его, это обозрение, еще одним, последним, но весьма показательным примером:
Текст «Братьев Карамазовых»:
«Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место…» (15, 84).
Прецедентный текст (Библия):
«А говорил в сердце своем: „взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов… взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему“» (Ис 14: 13,14).
Здесь нет очевидной и безусловной «отсылки», не так много или, вернее, почти нет вербальных аллюзий, но их отсутствие не исключает имплицитной интертекстуальной переклички, аллюзийного резонанса с прототекстом. В черновых набросках к роману первоначальная фраза Ивана звучит иначе: «Где бы я ни сел, там всегда будет первое место» (15: 336). В итоговом тексте она несколько изменена, но в существе своем аллюзийный мотив сохранился. Иван говорит здесь по-своему о том же, на что когда-то впервые замахнулся его предшественник, Люцифер, – о своих претензиях стать равным Богу, что и сделает всякое место, которое он займет, первым. И совсем не важно, будет ли он «стоять» или «сидеть» на троне (так грезилось когда-то Люциферу), главное, что любое место будет именно первым, коль скоро он, Иван из Скотопригоньевска, утвердится на нем.
Разумеется, ряд подобных иллюстраций можно было бы продолжать и продолжать. Но, думается, и уже предъявленное читателю не выглядит малодостаточным и вполне убеждает в том, что аллюзий, притом библейских именно, в романе не просто много; они встречаются в нем везде и всюду, становясь тем самым системной характеристикой поэтики итогового романа Достоевского. Можно, пожалуй, сказать без всякого преувеличения, что текст «Братьев Карамазовых» аллюзиен тотально.
Обращаясь теперь к аллюзиям другого рода, а именно к параллелям тематическим, заметим, что у Достоевского, как и у всякого большого художника, складывается своя «стратегия интертекстуальности»[80]. Для достижения разных своих целей Достоевский использует среди прочих и тематические библейские аллюзии, специфика которых видится нам в их обращенности не столько к вербалике прецедентного текста, сколько к его тематике и проблематике, при всем том, что и вербализованные компоненты могут вполне органично присутствовать в тексте-реципиенте. Важно подчеркнуть при этом, что тематические библейские аллюзии не просто активизируют в сознании читателя некие важные для Достоевского отзвуки и параллели, которые сами по себе могли бы восприниматься кем-то как достаточно или даже слишком привычные, а потому малопродуктивные отсылки к той или иной библейской книге, а потому всего-навсего как привычная дань какой-то формально-риторической традиции. На самом же деле названные параллели не просто подключают художественный мир «Братьев Карамазовых» к идейно-эстетическому контексту Священного Писания, они вводят существенные с точки зрения писателя ветхозаветные или новозаветные темы в текст самого романа как принципиальные смыслообразующие элементы и факторы повествования в нем. Руководствуясь великими «уроками» Библии, вполне определенно вошедшими в его собственное повествование, Достоевский существенно углубляет и расширяет семантику внутритекстовых образных связей «Карамазовых» и совершенно законно ожидает от читателя, что тот сумеет через библейские аллюзии приобщиться и к затекстовым пластам Писания, на фоне или в контексте которых и может состояться искомое углубление в подспудные смыслы романа.
Обратимся, как и в предыдущем разделе, к соответствующим примерам.
Текст «Братьев Карамазовых»:
«Если бы он (Алеша. – В. Л.) порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» (14, 25).
Прецедентный текст (Библия):
«Построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие… И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город [и башню]. Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле» (Быт 11:1, 3–6, 8, 9).
Здесь очевидна отсылка к Книге Бытие. Достоевский обнаруживает в ветхозаветном сюжете о строительстве «города и башни» одну из важнейших, фундаментальных проблем, которая становится безусловной тематической константой в романе «Братья Карамазовы». Любопытно, что Достоевский проводит параллель не между Петербургом и Вавилоном (вспомним «городскую» параллель-оппозицию Лондон-Вавилон, которую проводит писатель, посетив английскую столицу), но между Алешей, его выбором и выбором жителей «земли Сеннаар». Достоевский своеобразно обыгрывает на примере любимого героя одну и ту же текстовую ситуация: Алеша избирает «противоположную всем дорогу», которая должна привести его к бессмертию и, собственно, к тому же стремятся потомки Ноя, которые в противовес Алеше так же бескомпромиссно, но, полагаясь исключительно на свои собственные силы, пытаются достичь бессмертия без Бога, точнее, пытаются обессмертить свое имя («сделаем себе имя»!) строительством башни «высотою до небес» (Быт 11:4).
Тематическая аллюзия наглядно показывает, насколько важна для Достоевского эта межтекстовая параллель и как она углубляет не только смысл конкретного образа, но и смысл и структуру романа в целом. Вавилон как символ человеческого своеволия и гордыни, «символ всего, что противодействует Богу» – лейтмотив романа, который масштабно реализуется затем в ключевой книге «Pro и contra», в поэме о Великом инквизиторе. Всевластный кардинал, герой поэмы Ивана Карамазова, строит свой Вавилон «именно без Бога», и делает это «не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» (14, 25).
Пророческим взором Достоевский видит, что может наступить страшная эпоха, когда отвергнут будет Христос и восторжествует инквизитор. Поразительно, но художник вкладывает эти парадоксальные слова-предчувствия в уста Инквизитору. Антигерой Достоевского льстиво и лукаво обращается ко Христу, своему пленнику, и пытается как бы навязать и Ему свою логику и сотериологическую доктрину: «Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой». Но затем делает поправку «ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках их хлебы». А это уже не Христов путь, для которого «совесть» и «свобода» – понятия священные. «Мы и взяли меч кесаря, – беззастенчиво признается инквизитор, – а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией» (14, 235).
