Дед был поражен, развел руками, но… возражать не решился.
Оставшись один, отец Игнатий позвал своего келейника, вышел с детьми в сад и там, с помощью этого келейника, Николеньки, катал племянниц на горе все время, пока в церкви шла {стр. 616} служба, — на той превосходно устроенной в саду горе, на которой сам он катался в детстве [1543].
Чего он желал, то и случилось: парада не вышло, и многие подумали: «Какой же это святой, если он играет с детьми вместо того, чтоб молиться в церкви?»
Отец Игнатий недолго на этот раз пробыл в Покровском. Вероятно, в это именно посещение им написано стихотворение в прозе «Кладбище»…
Если я не ошибаюсь, после этого своего приезда, отец Игнатий еще только один раз был в Покровском и тоже на короткое время. Дмитрий Александрович ездил в Вологду по делам и заезжал к отцу, но отношения их были исключительно формальные. Переписки между Епископом и Александром Семеновичем не было.
С дочерьми любимой сестры своей, Боборыкиными, отец Игнатий не прерывал теплых и родственных отношений до самой смерти. Они часто пользовались его духовными советами. И не одними духовными. Он не пренебрегал заботою о корректном наружном виде; прежний светский человек сказывался в этом. Однажды, в Сергиевой пустыни, заметив, что приехавшие к нему племянницы причесаны не так, как в это время причесывались в столице, он попросил сестру свою, жену генерала, поехать с ними куда следует и устроить, чтобы прическа их была безукоризненною.
Если он видел на сестрах что-нибудь недостаточно изящное, то тихо спрашивал:
— Что это у тебя, какой наряд?
— Так носят, Владыко.
— Ты не носи.
У С. В. Боборыкиной была привычка, как и у многих, идя в церковь, надевать скромное, темное платье. Владыка не одобрял этого.
— Зачем это? — говорил он. — Разве ты думаешь, что Богу приятнее видеть тебя в черном платье, нежели в обыкновенном? Или думаешь, что, переодевшись, ты сделаешься ближе к Богу, достойнее?
Сестры иногда каялись ему, сокрушаясь о своих грехах, жалуясь на искушения. Он отвечал.
— Не надо засуживать себя. Господь пришел в мир для грешных. Что же ты удивляешься, что грешна? Разве ты не такая, как все? Ну, и гордость, и прочее. У других это все есть, почему не должно быть у тебя? Ты, значит, считаешь себя {стр. 617} лучше прочих? Смиреннее? «При моих-то достоинствах… Смирись-ка другой так, как я!» Это — гордость смирения.
— У Бога мелочей нет, — говаривал он также. — С крупным испытанием всякий борется. Если налетит гроза, человек собирает все свои силы против нее. Победить крупное искушение легко. А надо приучить себя переносить благодушно мелочные. Это потруднее. Вот, у тебя убирают комнату, и всякий день положат ножницы носком к тебе, всякий день тебе приходится переложить их, как нужно, и надо не расстроиться этим, не рассердиться, стерпеть каждый день…
За четыре года до смерти епископа Игнатия мать моя ездила в Бабаевский монастырь, где он жил на покое, и брала меня с собою. Я была мала, и впечатления мои уцелели отрывками. Помню просторную архиерейскую гостиную с окнами на реку. Она не мрачна: одноцветные стены ее приятного шоколадного тона. Над диваном висят большие овальные портреты братьев в золоченых рамах. Масса книг на столах, на полу: гостиная служит и кабинетом. Мебели немного, но все солидное: простота высокоразвитого вкуса. За этой комнатой находилась другая, узкая спальня, имевшая вид более интимного приюта. Здесь висели на стене рясы, а на столе лежало несколько красивых четок — дары друзей.
Сам Епископ был высокий человек, важный, очень уже пожилой, но не казавшийся еще стариком. Только лицо его, полное и бледное, обличало внутреннюю болезненность. Помню, что он сидел обыкновенно на диване, мать моя также, а рядом с Епископом на кресле помещался Петр Александрович. Величественный с нами, Петр Александрович держался перед братом почтительно, даже слишком подчеркивая эту почтительность. Долгие часы просиживала я возле матери, слушая малопонятные мне речи и рассматривая знакомые уже предметы в гостиной. Случалось, на звонок являлся келейник и, выслушав распоряжение, чуть заметно улыбался мне, уходя. Или еще лучше: в подряснике, с опущенными глазами, входил красавец — брат Алеша и, несмотря на строгую монашескую корректность своей манеры, всегда находил возможность ободрить меня быстрым взглядом. «Скучаешь? спрашивал этот взгляд. — Потерпи, вечером поедем с о. Моисеем кататься».
Петр Александрович жил в Бабайках при брате мирянином; он ходил в сером сюртуке старинного покроя; все понимали, что он в душе монах и держит монашеское правило, хотя {стр. 618} и не принимает пострижения, быть может, для того, чтобы ему удобнее было хлопотать по поводу издания сочинений Владыки. Он издавал их на собственный счет, и я знаю, что ему приходилось много возиться не из-за одной материальной стороны дела: возникали какие-то затруднения, ставились преграды, и он ездил объясняться с высокопоставленными лицами, пользуясь своим положением бывшего губернатора. Уходя с губернаторского поста вслед за любимым братом на Бабайки, он взял из гимназии сына Алешу и определил его послушником в монастырь. Но Алеша был наружно и внутренне похож на свою мать; веселая мягкость его характера и бьющая ключом жизнерадостность мешали ему сделаться в душе монахом. Интересная наружность его привлекала провинциальных барынь в бабаевские церкви так же, как тонкая красота епископа Игнатия в его молодые годы привлекала петербургских дам в Сергиеву пустынь, но в последнем случае их намерения пропадали даром, разбиваясь о высокую серьезность и монашеское бесстрастие архимандрита, а на юной Алешиной душе нескромные женские взгляды оставили след. Достигнув совершеннолетия, он и вышел из монастыря; пустил, так сказать, свою ладью в житейское море, сохранив, однако, на всю жизнь глубокую преданность Православной вере и много действительного христианского смирения в душе…
Интересно, что все Брянчаниновы не любили католицизма, но так не любили, что ничего не признавали в нем достойного, едва ли даже считая Католическую церковь действительною Церковью Христовой. Один дед, человек более широких взглядов, читал духовные католические книги, отчасти увлекался Фомой Кемпийским, и это тревожило и возмущало детей, преимущественно старших.
Владыка Игнатий умер ранее своего отца. Была весна, половодье; никто из родных не мог ехать на похороны. Поехала одна Софья Васильевна Боборыкина, девушка горячая и способная к большой преданности. Дед не хотел ее отпустить.
— Это безумие! Ты не поедешь.
— Я поеду, гранд-папа.
— Нет, ты не поедешь.
— Простите меня, гранд-папа, я поеду.
— Я тебя не благословляю.
— Мне это очень грустно, но я чувствую, что должна ехать. Железной дороги от Вологды тогда еще не было. Софья Владимировна уехала с горничной в тележке знакомого ко{стр. 619}миссионера, Петра Ледкова. Под Ярославлем перевоза не было; Софья Владимировна проехала подальше за город и там наняла крестьянина, который за хорошую цену доставил двух женщин на другой берег, несмотря на опасность переезда. Затем они попали в Бабайки уже сравнительно легко.
После почившего епископа не осталось наследства. В кармане его подрясника нашли 14 копеек. Это было все, что он имел, потому что лишь за два или три дня до смерти он дал семьдесят пять рублей крестьянину, у которого пала лошадь.
Он был монах…
Дед пережил его, потому что берег себя, и в этом отношении был не чужд некоторого эгоизма, впрочем, совершенно естественного. Не о всем мог он говорить с сыновьями и дочерьми и избегал волнующих разговоров. Волнующие разговоры очень редко приводят к взаимному пониманию и успокоению. Дед был умен и знал это. И потому главною темой его разговоров с детьми была политика. В политике у всех Брянчаниновых был одинаковый взгляд.
Зато как он был тепло внимателен ко всем своим, особенно к внучатам!
Я знала деда в его глубокой старости, но старости красивой и доброй: бывшая суровость его исчезла. В его ясных глазах светилась та снисходительность, купленная ценою долгого опыта жизни, жизни мысли, которая встречается лишь у хороших стариков. О наружности своей он заботился. Какое благородное спокойствие было в его лице, с тонкими чертами, в манере — важной, приветливой и старомодной! Как хороша была его изящная голова с густыми серебристыми волосами, его прямой стан и неторопливая, милая, снисходительная речь! И когда рядом с ним сидели его сыновья Петр Александрович, тяжелый, бритый, с резкими линиями лица, в сером, громоздком сюртуке; или Михаил Александрович, с вдохновенным, но рассеянным взглядом, лысый, с широкою, косматою бородой, то, право, дед казался и красивее их, и чуть ли не моложе. Понятия его, несомненно, были шире: он интересовался многим из того, что они презирали в своей правоверной односторонности.
