Предпосылая настоящему выпуску вышеприведенные слова архиепископа Сергия из его статьи «Отношение православного человека к своей Церкви и к инославию», мы в то же время обращаем внимание читателя на предисловие к 31-му выпуску, разъясняющее основную задачу целого ряда выпусков, начинающихся 31-м, с которым органически связан 32-й.
{173}
Существенное отличие западных вероисповеданий от православия не в отдельных догматах, а в общем воззрении на христианскую жизнь.
Кто хочет узнать истинное существо католичества, протестантства или православия, тот должен обратиться не к теоретическому их учению, а к их понятию о жизни, к их учению, именно, о личном спасении, в котором (учении) это понятие ясно выражено; тот должен опросить каждое из вероисповеданий, в чем оно полагает смысл жизни человека, его высшее благо. Догмат о filioque, несомненно, касается краеугольного камня нашей веры, но выразил ли он, этот догмат, все католичество, и можно ли думать, что с устранением его запад{174}ное христианство пойдет на примирение с нами? Устранен будет только один из многочисленных пунктов разногласия, только одним из многочисленных поводов к пререканиям будет меньше, а разделение не ослабеет нисколько. Ведь, не от filioque католичество, а наоборот. Догмат о папстве, конечно, составляет основную пружину, так сказать, душу католичества, но, опять-таки, не от папства произошло извращенное католическое жизнепонимание, а от этого последнего — папство. Иначе не объяснить, почему и каким образом папа нашел и находит себе в западном мире столько покорных, фанатически преданных ему слуг и стольких безгласных последователей. Точно так же не вследствие отвержения таинств и церковного предания и не вследствие преувеличенного понятия о падшей природе человека протестанты пришли к своему призрачному, фиктивному спасению, а, наоборот, исказивши самое понятие о жизни, они должны были последовательно исказить и все церковное устройство и учение. Предположим, что все ошибки в учении и устройстве будут исправлены, — {175} искаженное понятие о жизни докажет, что эти исправления только на словах, — чрез несколько времени протестанты должны будут создать на место устраненных новые искажения, новые ошибки.
Точно так же и православие узнается не из его теоретического учения. Отвлеченные положения и формулы по самой своей отвлеченности одинаково неудобопонятны, неудобопредставимы для человека, будут ли они католическими или православными. Разве прямая логическая нелепость обнаружит несостоятельность инославной системы. Как выражение именно объективно данной истины, православие всего более и глубже познается там, где оно всего непосредственнее соприкасается с этой объективной истиной, с областью действительного бытия: в своем описании действительной жизни человека, в своем определении жизнецели и основанном на этом последнем учении о личном спасении. Только окончательно усвоивши себе православное учение о жизни, можно вполне (не логикой только) убедиться в непреложной, безусловной истинности православия, можно {176} понять, наглядно уразуметь эту истинность. После же этого получат свой глубокий, полножизненный смысл и все те теоретические положения, все те догматы, которые раньше казались лишь безразличными метафизическими тонкостями. Все это будет одно и то же, единое по духу и идее учение об истинной жизни, только на этот раз жизнь рассматривается не для человека, а в своей объективной данности, сама в себе.
В этих азбучных истинах пришлось убедиться на деле и мне при написании моего сочинения. К вопросу о личном спасении я приступил на первых порах с интересом чисто теоретическим. Мне хотелось выяснить себе вопрос этот просто как темный, запутанный пункт вероучения, трудно поддающийся определению. Как точнее выразить наше учение о спасении? Что православному нельзя говорить так, как говорят католики, это известно; что ему еще менее можно говорить так, как говорят протестанты, это тоже выше всякого сомнения — но как он должен говорить?
{177}
Значение святоотеческих писаний для уяснения православного учения о спасении
Чтобы дать себе отчет в этом, я стал читать творения свв. отцов Церкви. Читал я их не только потому, что принимал их, так сказать, канонический авторитет, не только в качестве обязательного для всякого христианина церковного предания. Моя мысль была несколько иная: я искал в творениях свв. отцов описания и разъяснения жизни по Христу, или истинной, должной жизни. Мы знаем, что Иисус Христос принес нам прежде и главнее всего новую жизнь и научил ей апостолов, и что дело церковного предания не учение только передавать, но передавать из рода в род именно эту зачавшуюся с Христом жизнь, передавать именно то, что не передается никаким словом, никаким письменем, а лишь непосредственным общением личностей. Теоретическое учение только обобщает и возводит в систему это учение о жизни. Поэтому апостолы и выбирали своими преемниками и заместителями людей, именно наиболее преуспевших, наиболее сознательно и проч{178}но усвоивших себе возвещенную им жизнь Христову. Поэтому и отцами Церкви признаются не те из церковных писателей, которые были наиболее учены, наиболее начитанны в церковной литературе; отцами Церкви признаются писатели святые, т. е. воплотившие в себе ту жизнь Христову, хранить и распространять которую Церковь получила себе в удел. Если же так, то составить себе правильное понятие о православии можно не разбором его основоположительного, отвлеченного учения, а именно наблюдением над этой реальной жизнью по Христу, которая хранится в Православной Церкви. А так как признанными носителями, воплотителями этой жизни, этого жизненного предания были свв. отцы, в писаниях своих подробно толкующие эту жизнь, то естественно к ним для наблюдений и обратиться. Я так и сделал.
Противоположность христианского святоотеческого мировоззрения мировоззрению юридическому, западному
Чем больше я читал свв. отцов, тем для меня становилось все яснее и яснее, что я {179} вращаюсь в совершенно особом мире, в кругу понятий, далеко не похожем на наш. Я стал понимать, что разность православия и инославия заключается не в каких-нибудь частных недомолвках и неточностях, а прямо в самом корне, в принципе, что православие и инославие противоположны между собой так же, как противоположны себялюбие, жизнь по стихиям мира, ветхий человек — и самоотверженная любовь, жизнь по Христу, человек обновленный. Предо мной встали два совершенно отличных, не сводимых одно на другое, мировоззрения: правовое и нравственное, христианское. Первое я назвал правовым, потому что лучшим выражением этого мировоззрения служит западный правовой строй, в котором личность и ее нравственное достоинство пропадают и остаются только отдельные правовые единицы и отношения между ними. Бог понимается главным образом первопричиной и владыкой мира, замкнутым в Своей абсолютности; отношения Его к человеку подобны отношениям царя к подчиненному и совсем не похожи на нравственный союз. Точно так же и человек представляется в его отдель{180}ности: он живет для себя и только одной внешней стороной своего бытия соприкасается с жизнью общего — только пользуется этим общим; даже и Бог, с точки зрения человека, является только средством к достижению благополучия. Началом жизни, следовательно, признается себялюбие, а общим признаком бытия — взаимная отчужденность всего живущего. Между тем, по мысли свв. отцов, бытие и жизнь в собственном смысле принадлежат только Богу, который и носит название «Сый» — все же остальное, все тварное существует и живет исключительно своим причастием этой истинной жизни Божией, этой вожделенной Красоте, по словам св. Василия Великого. Бог, следовательно, связан со Своим творением не одним абсолютным «да будет», Бог в прямом смысле служит средоточием жизни, без которого тварь так же немыслима в своем настоящем существовании, как и необъяснима в своем происхождении. Переводя это метафизическое положение на язык нравственной жизни, получим правило: никто не может и не должен жить для себя, смысл жизни каждого частного бытия — в {181} Боге, что практически значит: в исполнении Его воли.
«Я пришел не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца»
(Ин 6, 38). Основным началом жизни каждого признается, таким образом, уже не себялюбие, а
«любовь истины»
(2 Сол. 2, 10). Верный этому закону, человек в своих отношениях к Богу, миру и к людям руководится уже не себялюбивой жаждой бытия (выводом отсюда была бы борьба за существование) , а бескорыстным алканием и жажданием правды как высшего закона, которому он и приносит в жертву свое бытие. В правовом жизнепонимании искали счастия, здесь ищут истины. Там нравственное добро, святость, считалось средством к достижению блаженства, здесь истинное бытие и приписывается только одному нравственному добру, воплощенному в Боге, и блаженство человека, следовательно, считается тождественным со святостью.
