Владыка подошел к окну. Квартирка отца Герасима стояла почти на окраине города. За двором, на который выходило окно, не было никаких построек, и глазу открывался широкий простор далеких полей, уходивших за горизонт, пылавший светом румяной зари. Снизу уже пробивались золотистые лучи. Через несколько времени спокойно и величаво выкатилось на небо и яркое солнце. — Ну, теперь пора и по домам, — проговорил владыка. Помолившись на образ, он взял в руки посох. Отец Герасим схватил свою шляпу и отворил владыке дверь.
* * *
Широко раскрывали свои заспанные глаза спешившие на утренний базар молочные торговки, впопыхах наталкиваясь на шедшего по улице пешком архиерея. Одни останавливались и, разинув рот, долго смотрели вслед, дивясь такому невиданному зрелищу. Более расторопные бросали свои посудины и подбегали принять благословение.
Владыка шел, мерно постукивая посохом, жизнерадостно втягивая в себя свежий утренний воздух и с любопытством рассматривая город. Он шел бодрой походкой и весело время от времени перекидывался фразами с отцом Герасимом. Лицо его светилось улыбкой и свежестью; бессонная ночь не оставила на нем никакого следа.
Город еще спал, но по улицам бродило уже порядочно народу. Все это были какие–то тощие фигуры, в большинстве одетые в лохмотья.
— Это не ваши ли «прихожане»? — спросил владыка.
— Они самые… «пострелять» вышли.
— Однако и много же их у вас. Я еще ни в одном городе не встречал такого изобилия нищих. «Приход» у вас слишком велик. Вам надо помощника. А затем вот что: нам еще о многом с вами надо поговорить относительно вашего «прихода». Вы приходите ко мне по вечерам. А что, нельзя ли как–нибудь собрать весь этот люд к вам в церковь, в один какой–нибудь день?
— Отчего же? Можно… хотя и трудно.
— Так вот, если удастся вам их собрать, дайте мне знать. Я приеду. Мне хочется поговорить с ними. Ну, вот мы и дома… Прощайте пока. Идите отдохнуть. Господь да благословит вас.
Пройдя мимо удивленного швейцара, владыка легкой походкой поднялся по широким ступеням лестницы архиерейского дома и направился прямо в кабинет. Быстро сбросив с себя верхнюю одежду и оставшись в одном подряснике, он бодро сел за письменный стол.
Но тут бодрость покинула владыку. Руки его вдруг упали бессильно на мягкие ручки кресла, брови сдвинулись, глаза погасли, лицо устало осунулось. Но это не от бессонной ночи. Таковых ночей в жизни владыки бывало много. Они проходили бесследно.
Владыка задумался о результатах своей ревизии. — Везде все одно и то же, все одно и то же: что в одной епархии, то и в другой, и в третьей, — мысленно повторил владыка, разбираясь в полученных от ревизии впечатлениях. — Вот только отец Герасим — крупное и резкое исключение. Этот священник, назвавшийся атеистом, в сущности, гигант христианского духа, сраженный не горой, а соломинкой, нашим однобоким уродом, нынешним богословием, вырвавшим из–под его ног почву. Теперь он встал на ноги… толчок дан. Дальше он пойдет сам. Он явит людям христианина, если только сами же люди не испортят его. Народ натосковался за истинными пастырями и, если увидит его в лице отца Герасима, тотчас же назовет его святым, то есть исключит из своей среды, поставит над собой и поклонится ему, как это и сделал он уже с одним нашим пастырем, и там всему делу поставится точка. Пока хорошие люди между нами, нам все–таки совестно, в их присутствии мы чувствуем себя неловко; их облик налагает и на нас обязанность быть таковыми же. И мы, хотя и немножко, все–таки стараемся походить на них, подражать им. Но сделали хорошего человека «святым», и все дело пропало. Мы сразу сбрасываем с себя эту обязанность и заменяем ее поклонением. Святого — на пьедестал… под пьедестал моментально кружку — и все дело сводится к опусканию медных монеток в эту кружку. А в назидание народу издается «житие», где с особым старанием собираются наиболее необыкновенные события из жизни святого, наиболее поразительные чудеса, чтобы как можно выше поставить святого; сделать его как можно менее похожим на обыкновенных людей. И люди забывают благодаря этому, что святой был таким же, как они, а что, стало быть, при соблюдении известных условий, и каждый из них может быть таковым же, как он.
Удивительное, странное и непонятное совершилось с христианством. Вопреки ясным и точным уверениям Христа о том, что люди могут делать все, что захотят, что даже, если вздумают как бы для каприза или забавы проявить свою силу — переставить гору с одного места на другое, то и это могут сделать, — люди упорно долбят, что не могут. Противоречие между жизнью и Евангелием, прежде считавшееся за грех, теперь узаконено… Совершенно незаметно в догматику прокрался и прочно утвердился — негласно, между строк — новый догмат, явно и упорно исповедуемый всеми без различия — догмат о недостижимости евангельского идеала. Недостижим идеал — и со спокойной совестью раскатывают в каретах мимо нищих и убогих преемники апостолов — наши епископы. Недостижим идеал — и можно, стало быть, не краснея, громко и раскатисто, когда требуется уставом, читать в церкви народу евангельскую заповедь — «не собирайте себе сокровищ на земле», — и в то же время прятать рубль за рублем в заветную кубышку.
Прежде за таковые противоречия между словом и делом народ гнал с кафедры своего епископа. Теперь же тут не видят ничего противоречивого и даже, когда слышат, что епископ совершает дела, за которые подлежит немедленному извержению из сана, и тогда спокойно мирятся с этим и продолжают принимать священников, поставляемых таковым епископом. Нужно ли удивляться после этого тому, что настоящий христианин стал величайшей редкостью. И не подозреваем мы, как успешно выполнен здесь адский план дьявола, задумавшего погубить христианство.
Силен враг христианства и хитер, но все же походит его хитрость на людскую… Когда пламя пожара забушует, стараются первым долгом локализировать силу огня, и только неопытные сдуру полезут тушить. Опытные же пожарные, видя, что дом в огне, не тратят напрасно сил на его тушение, а моментально кидаются убирать подальше соседние строения и все то, чему может передаться огонь. Результат блестящий: дом, правда, сгорает, но зато остальное все в целости. Поступи пожарные наоборот — и выгорел бы весь квартал. Так же действует и дьявол: как только вспыхнет, загорится где–нибудь человек пламенем христианской веры, так скорее его куда–нибудь подальше от людей, в лес, в монастырь, в затвор, чтобы не передал своего огня другим людям, и только особо каждый раз сила Божия выводит его оттуда на «подвиг народный».
Странно, люди считают возможным все передать потомству: свое имущество, звание, положение, свои даже телесные и умственные качества, таланты. Относительно одного только сделано исключение: почему–то считается невозможной передача от предков потомкам святых качеств души и тела. Дело спасения людей законопатили в скорлупу личного «нравственного» совершенствования.
Нет опыта предшествующих поколений. Каждому приходится действовать в одиночку и притом каждый раз начинать сначала. Благодаря этому нет опытных духовных руководителей. Священники? О, как не люблю я этих «исправных и аккуратных» батюшек, с гладко пригнанными к голове камилавками, с крестами и орденами за выслугу лет, строго придерживающихся точного исполнения всяких правил и инструкций. Это самые опасные враги христианства. Пастырство — это творчество. Нечего сказать: хороши были бы у нас произведения литературы, если бы все поэты и писатели вздумали строго придерживаться правил, выработанных теорией словесности. И по сей час писали бы все виршами. Истинное пастырство, как творчество, не подлежит регулированию никакими правилами. И право же, лучше иметь дело с такими, как отец Павел, нежели с этими «честными служаками»… — Да, уж как бы не забыть: отца Павла обязательно принять в епархию. Это самый подходящий соработник отцу Герасиму. Они будут дополнять друг друга.
Мысли владыки опять перенеслись к отцу Герасиму.
— Теперь зависит от того, как закипит у него работа, — думал владыка, — но она будет вместе и моими первыми шагами на новом месте. Господи! Только не оставь нас Своим благословением!.. Скорей! Надо спешить. Так зажжем огонь христианства, покажем его людям и тогда будем о нем проповедовать… Только скорей бы… скорей. Нет, впрочем… торопливость может помешать успеху… Господи! Избавь от искушения — величайшего искушения, — в которое впали верные Твои слуги, книжники и фарисеи, распявшие Тебя из–за боязни, чтобы не погибла в народе вера в Бога, чтобы не нарушен был закон Божий, данный чрез Моисея. Избавь от этого искушения — от боязни за Твое дело в мире. Как легко впасть в это искушение, как велик соблазн перейти от работника в положение охранителя, затем управителя и, наконец, вообразить себя и хозяином. И тут уже вполне естественно будет всякого несогласного со своим мнением принимать за врага Божия и, в порыве святой ревности о законе Божием, распинать его… Боже, Боже! Не наша воля да будет, но Твоя… Только не оставь нас до конца… Спаси нас…
